Инна Лиснянская:  «Я превратила себя в Старую Суламифь»

«Я очевидица двух эпох» – писала она о себе. На самом деле «эпох» в жизни поэта Инны Лиснянской было гораздо больше. В прозаической книге «Хвастунья» (2006) она рассказала о своем детстве в Баку, о войне и работе в «госпитале лицевого ранения» (так позже будет названа большая поэма), о клевете и психушке, о встрече в 1967 году с поэтом и переводчиком Семеном Липкиным (с ним Инна Львовна прожила до самой его смерти в 2003 году), о дружбе с Арсением Тарковским, Лидией Чуковской, Булатом Окуджавой… Сегодня Инна Лиснянская – поэт не только оцененный и признанный (еще бы: лауреат Государственной премии России и премии Александра Солженицына!), но и сверхсовременный и суперактуальный. Недаром Иосиф Бродский назвал стихи Лиснянской «поэзией чрезвычайной интенсивности», а Татьяна Бек отмечала в ее поэтике «жанровую новизну, гремучую смесь современного жаргона и фольклорной лексики».

     – Инна Львовна, что это за чудовищных размеров растения живут у вас под окном?
     – Лопухи. У Лопуха живут лопухи. «На моем дворе не кричит петух, У меня в дверях не стоит эпоха. На моем дворе всех сильней лопух, Да и я сама не слабее лоха. Я в безвременье провожу досуг, Холодильник есть, телевизор продан. Приходи поесть, непутевый друг, Приходи попить, деревенский пройда».
     – Непутевость может быть счастьем?
     – Может. В 1979 году мы с Семеном Липкиным вышли из Союза писателей – в связи с альманахом «Метрополь», – и нас сразу отовсюду отлучили, вычеркнули из списка живых и мертвых, а переводы наши сняли с производства… Однако о том времени я всегда вспоминала как о самом счастливом. И только теперь до меня дошло – почему. До эпизода с «Метрополем» я много переводила. Нужно было как-то жить. За переводы платили деньги. Все уходило в переводы– я их, естественно, ненавидела. Я кидалась на подстрочник как на врага, которого надо убить.
     А после того, как мы совершили с Семеном Израилевичем этот безумный шаг, необходимость переводить исчезла. Мы стали много писать своего. Липкин написал две повести, книгу воспоминаний «Квадрига», кучу стихов; я тоже писала не переставая. Вот было счастье! Жили на его пенсию и мою инвалидность (по сердцу). Я покупала себе творог, говорила, что ничего кроме творога есть не люблю. Семен Израилевич даже не замечал, как в гостях я кидалась на курицу… (Смеется.) Не потому, что был невнимательным. Он просто мне верил – абсолютно.
     – Я знаю, что официально вы нигде не учились – кроме начальной школы…
     – Нет, год я проучилась на высших курсах, писательских. А спустя сорок лет оказалась в Литинституте (Олеся Николаева уговорила меня выступить перед ее студентами), и неожиданно мне вручили аттестат. Я-то была уверена, что и эти курсы не закончила.
     Школу бросала. Скучно мне было. Печально. Особенно на уроках литературы. К Пушкину до десятого класса не могла прикоснуться. Так они мне его отравили – с самого начала. Читала в основном прозу. Скажем, «Мадам Бовари». Помню, классе в четвертом делала оттуда выписки…
     Из поэтов первого я прочитала Есенина. Мне было тринадцать лет. 42-й год, война. Я работала в госпитале. И вот соседка сделала мне два подарка. Библию и Есенина, тогда запрещенного. И сказала, чтоб я никому это не показывала. Есенин стал моим первым учителем.
     – Тогда же и начали писать?
     – Я с восьми лет ходила в церковь и молилась стихами (у меня дар импровизатора). Потом стала записывать… Позже я захотела писать как все, и раннее творчество уничтожила. Помню, решила написать о рабочем, который с работы несет домой цветы. Расчет был на то, что меня наконец напечатают. Начала так: «Парень был к цветам неравнодушен». К этой строке приклеилось множество других, столь же беспомощных. Такое было мучение!
     – А импровизаторский дар вам когда-нибудь впоследствии пригождался? Герой Пушкина (прообразом которого был Адам Мицкевич) этим неплохо зарабатывал.
     – Да нет, я нигде с ним не выступала. Так, в компаниях. У Вячеслава Иванова, у Лидии Гинзбург… Друзья часто просят. Дают тему, называют слово, я тут же зачитываю стихотворение. Но нигде не фиксирую: это моя игрушка. Ко мне даже психологов подсылали… Видимо, поэтому у меня так много стиховзаписанных. Слишком много. Есть какая-то опасность в многописании. Когда – будто по накатанной. Все-таки из всех поэтов, которых любим, мы выбираем для себя несколько стихотворений– будь то Пушкин, Тютчев, Боратынский… Мандельштам. Но его – всего выбираешь. (Смеется.)
     Кроме того, я писала прозу – и так отдыхала. В моих стихах ведь нет никакого юмора. Напрочь. А хочется чего-то веселого…
     – Ну, в стихах-то у вас самоирония – вовсе не редкое явление.
     – Но, прямо скажем, не этим я как поэт отличаюсь. Проза– другое. Вообще, писание прозы – замечательное занятие! Скажем, пишешь ты стихотворение, оно тебе, конечно, нравится. Ах, думаешь, как хорошо! Проходит два-три часа, и ты видишь, что все плохо. И стихи уходят, как будто ты их и не знал никогда.
     А проза? Встаешь с утра и начинаешь писать… К вечеру остаются мысли на завтра. Еще не понимаешь, хорошо ли выходит, дурно, но только – желание писать и писать. Это большое счастье.
     – А что, вдохновения в прозе не требуется?
     – Конечно, требуется! Но оно тянется. Как гармошка. Не знаю, что у других, а у меня – вот так. Перед сном я уже думаю, как завтра сяду и буду писать. Стихи же… Вдруг появляется какой-то звук в ушах, какая-то строка. Встаешь и бежишь к компьютеру. И стихотворение – готово. Всей радости на десять минут. Поэтому прозаики более счастливые люди, чем поэты.
     – Пастернак считал, что проза несет поэту формо- и смыслообразующее начало.
     – Конечно, это правильно. Но какую правильность можно искать у поэтов? Они все немножко сумасшедшие. Поэтому писание стихов – это избавление от безумия. У Пушкина прадед зарубил топором бабку, у Тютчева был страх одиночества, да и у Фета с психической наследственностью не все в порядке. О сумасшествии Батюшкова тоже известно… А дуэли – пушкинская, лермонтовская – это же такие способы самоубийства!.. В двадцатом веке пошли уже самоубийства не фигуральные, которые ведь тоже не являются признаком душевного здоровья. Есенин, Маяковский, Цветаева… Человек с нормальной психикой никогда этого не сделает.
     Иной раз поэты – Гумилев, Ахматова – беду себе наговаривали. Для Гумилева все кончилось ранней смертью, для Ахматовой– множеством бед. Помните ее «Молитву»? «Отыми и ребенка, и друга, / И таинственный песенный дар». Такая мольба, она очень опасна. У меня тоже тема смерти присутствует всюду.
     – Бродский, кстати, отметил, как легко вы с этим предметом справляетесь. Он сравнил вас с Ахматовой.
     – Точнее, он сказал: «Единственное эхо, которое я слышу…». Но, думаю, он ошибся. Я не слышу этого эха. Семен Липкин не слышал этого эха. Знаете, как-то привычно всех женщин-поэтов сравнивать с Ахматовой или Цветаевой. Вот вышла книга Стасика Рассадина, в ней есть статья обо мне. Будто бы раньше я была «цветаевкой», потом пришла к Ахматовой, стала более сдержанной. Солженицын тоже в своем письме написал: очень трудно нести свою самобытность, когда есть такие поэты, как Ахматова и Цветаева. И тоже почему-то сравнение– по женской линии. Зато Семен Израилевич в своем маленьком эссе, которое он долго от меня скрывал, посчитал, что я иду от «проклятых» поэтов. Почему – не знаю (французским я не владею). Возможно, он видел, как много для меня значит символ. Гораздо больше, чем – «Я надела узкую юбку, / чтоб казаться еще стройней». Так он считал. Я, например, никак не считаю. Мне считать нечего.
     – А Библия, ветхозаветный (ваш любимый) контекст – это тоже мир символов?
     – Видимо. Понимаете, мифы живут дольше, чем исторические события. Но вот что интересно: мифы не меняются в сознании. Меняется всё – отношение к ходу истории, к деяниям царей, пророков… Но миф остается неприкосновенным.
     – В том-то и парадокс. С одной стороны, сюжеты эти остаются – как мифы – незыблемы. С другой, обращаясь к ним в стихах, вы эти мифы обживаете, становитесь как бы их частью.
     – Да! Ты входишь в них, как в живую текущую жизнь. Такое чувство, что это не когда-то, а вот сейчас. Ты меняешь пейзаж мифа – действие может происходить в Подмосковье. Тут, на тропинке, можно и Христа встретить…
     – На улице Довженко.
     – Да! (Смеется.) У меня есть и такое… Или пишешь от лица Суламифи. «Я твоя Суламифь, мой старый царь Соломон, / Твои мышцы ослабли, но твой проницателен взгляд. / Тайны нет для тебя, но, взглянув на зеленый склон, / Ты меня не узнаешь, одетую в платье до пят, / Меж старух, собирающих розовый виноград. / И раздев, – не узнал бы, – как волны песка, мой живот, / И давно мои ноги утратили гибкость лоз, / Грудь моя, как на древней пальме увядший плод, / А сквозь кожу сосуды видны, как сквозь крылья стрекоз. / Иногда я тебя поджидаю у Яффских ворот»…
     Видите, я превратила себя в Старую Суламифь. Более того, дальше я пишу: «Зажигаю в песчаной посудине семь свечей…»– так полагается у иудеев, хотя я крещеная. Я полностью вошла в героиню. Вобрала ее в себя: состарила.
     – Один знакомый поэт недавно начал перекладывать Псалмы Давида – стихами. Он говорит, что уже сама эта тема как бы осеняет, поднимает поэта над всем, что он делал прежде, и дает силы… Вы можете то же сказать – в отношении себя?
     – Нет, не могу. Переводить Псалмы – я даже не знаю, как это можно. Настолько потрясающая в них поэзия. Это должен делать гений. Такой, каким был, скажем, переводчик «Илиады». Перевод – это нечто не поддающееся объяснению. Что-то неизбежно теряется, а что-то приобретается новое. Точка в точку – не переведешь. Это наглядно в стихотворении «Горные вершины…». После Лермонтова его переводил Тютчев, сохранив буквальный размер строфы Гете и все мельчайшие нюансы, запиночки оригинала… Переводил Аполлон Григорьев, переводил Иннокентий Анненский, переводил Брюсов. Но только перевод Лермонтова остался жить в русской поэзии. Перевод должен явиться как родное для этой речи стихотворение.
     Это для меня так же ясно, как и то, что всякий новый истинный поэт есть авангард. И никакого другого авангарда не существует. Абсолютным авангардистом был Блок – стал классиком. Ахматова пришла авангардно – со своей темой, своей интонацией. Стала классиком. Бродский, казалось бы, пришел совершенно отдельный, ни на кого не похожий. Стал традицией. Его поэтику уже никто не может объехать. Она вошла в состав крови русской поэзии… Поэтому всю поэтическую традицию составляют имена поэтов, каждый из которых был авангардом. Жуковский тоже был авангардом – по отношению к Ломоносову.
     – Рождение стихов как-то связано с певческим дыханием?
     – У меня – да. Я ведь напеваю, когда пишу. Звучит строчка– я ее пою. Семена Израилевича поющим я никогда не видела, тем более что у него не было музыкального слуха. (Обычно стихотворение он сочинял на ходу, зная заранее приблизительное количество строф. Он шел от мысли, я – от языка.) И музыку Липкин не любил, говорил: «Как сказал Кант, музыка– дорогостоящий шум». А поскольку я полностью ему подчинялась, то со временем перестала и пластинки заводить. Мне лишь хотелось, чтобы он был счастлив – больше ничего.
     – Получается, стихотворение и мелодия растут как бы из разных мест?
     – Конечно! И Пушкин, прямо скажем, не блистал музыкальным слухом в общем понимании… Арсений Тарковский Ахматову обожал, у него не было к ней никаких претензий. Но однажды он мне проговорился: «У Анны Андреевны нет слуха» (он часто о ней вспоминал в настоящем времени). При этом она считала, что надо писать о музыке, что так «культурно». Очень это было трогательно!.. Но музыка сама по себе и музыка стиха – это разные вещи. Давайте-ка посмотрим такой пример. Читаем: «Мой дядя самых честных правил, / Когда не в шутку занемог, / Он уважать себя заставил, / И лучше выдумать не мог». Четырехстопный ямб. Далее. «Я чту обряд: легко заправить / Медвежью полость на лету, / И, тонкий стан обняв, лукавить, / И мчаться в снег и темноту». Тоже четырехстопный ямб. Блок. А музыка – разная.
     – У Блока фонетический упор на согласные звуки, им тесно в слове и строке…
     – Дело не только в гласных-согласных… Иная раскачка, иная волна, интонация – иная. А размер – один. Так что, на мой взгляд, истинный поэт от другого поэта перво-наперво отличается музыкой. Мы ведь узнаем поэта, заметьте, не по отдельным словам. Мы слышим его, и все потому, что у него своя музыка.

С Инной Лиснянской беседовал Санджар Янышев.