Глеб Шульпяков:  Памук в Москве

     Я познакомился с Орханом Памуком в 2001 году – его роман «Черная книга» произвел на меня настолько сильное впечатление, что я решил побывать в Стамбуле и разыскать автора. После череды многофигурных комбинаций мне, наконец, удалось с ним встретиться. Гуляя с Памуком по Стамбулу, я наблюдал за реакцией таксистов и полицейских, моментально узнававших писателя. И понимал, что всенародная слава в странах вроде Турции еще возможна.
     Наша следующая встреча произошла спустя пару лет. Я оказался в Турции, собирая материал для собственного романа. Памук пригласил меня провести несколько дней на Принцевых островах, где у него дача. Там и был записан цикл бесед, одну из которых опубликовал наш журнал (№ 1, 2006). Однако самая яркая из встреч произошла этой зимой. Я приехал в город, заваленный снегом: фантасмагорический, невероятно красивый. В город, каким его любил – и часто описывал – Памук. В тот вечер мы обменялись книгами. Уже вышел мой роман «Книга Синана», в ответ он подарил мне экземпляр англоязычного «Стамбула, города воспоминаний» – кстати, книга только что вышла на русском в «Издательстве Ольги Морозовой», отрывки из нее мы тоже печатали в нашем журнале. Сидя в его «родовом гнезде» в Нишатнаши, под оглушительно беззвучным снегопадом, я снова стал зазывать его в Москву. И он снова, как уже не раз, обещал приехать. И вот в июне обещание, данное под снегопадом Стамбула, он выполнил.
     Книги Памука переведены на сорок с лишним языков, поэтому путешествует он много и часто. Профессионально, я бы сказал. Где-то в районе МКАДа по пути из аэропорта писатель вытащил три путеводителя по Москве и предъявил список мест, где ему хотелось побывать. «Я пишу роман „Музей невинности“, он связан с музейными пространствами, поэтому мне важно посмотреть ваши собрания».
     Список оказался огромным. Явно превалировали литературные точки – квартиры писателей, дома-музеи. С учетом того, что дважды в день Памук подписывал книги в крупных магазинах Москвы, посмотреть все, что он наметил, не представлялось возможным. И все же он увидел ГМИИ, Исторический, дом-музей Льва Толстого, Третьяковку. Два дня ходил под впечатлением от Музея Маяковского: «Оформление экспозиции просто потрясающее».
     Поскольку в юности Памук изучал архитектуру, мы ориентировались на шедевры городской застройки. Крутились у сталинских высоток, спускались в метро. Ходили вокруг особняка Рябушинского. Однажды ночью рванули пешком через город на Мясницкую – посмотреть на дом Ле Корбюзье. Днем, после эфира на «Эхе Москвы», в арбатских переулках отыскали Дом Мельникова. И, тихо вскрыв калитку, обошли «охраняемый государством памятник», поражаясь запущенности «объекта».
     «Честно говоря, я представлял себе Москву несколько более мрачной, более изношенной, – признавался писатель. – Я думал, что большая часть исторической застройки города была уничтожена за советский период».
     Я отвечал ему в том плане, что «еще не вечер» – и ловил себя на мысли, что ходить по городу страшно.
     «Выгуливая» писателя по центру города, я в который раз поражался, насколько беспардонно, варварски власть уничтожает старую Москву. Сталинская реконструкция, говорил я Памуку, это цветочки по сравнению с лужковским «террором». Поскольку на наших глазах живой город с оригинальным лицом превращается в скопище чудовищных симулякров. В конце концов, ведь именно об этом он писал в своей книге «Стамбул, город воспоминаний» – как стираются черты лица одного города и появляется лицо другое. Страшное и чужое. Отталкивающее.
     «Да, – кивал Памук, – на своей улице я иногда чувствую себя, как на Марсе. Но в таких случаях хорошо вспомнить фразу Адорно: „Мораль начинается тогда, когда ты не чувствуешь себя дома в собственном доме“».
     Видимо, этой фразой нам и придется утешать себя в ближайшие десятилетия.
     В Москве Памук не расставался с крошечной цифровой камерой. И снимал все подряд – машины, улицы, дома. Людей. Себя на фоне городского пейзажа. Признавался: «Я купил эту игрушку недавно, еще не наигрался. Но, если честно, таким образом я просто веду дневник. Поскольку времени записывать у меня не остается».
     В его «дневнике» остались тысячи кадров наших блужданий по Москве. Вот симпатичная девушка во дворе Дома на набережной, – мы спрашивали у нее, «как пройти в библиотеку». Вот случайные люди ночью в метро – веселые, подвыпившие. Вот выводок собак на моей улице – и старый, середины века, сломанный грузовик в соседнем тупике. А это рюмочная на Герцена, куда мы забрели после ресторана – и наткнулись на компанию известных русских критиков. Вот джазмены на сцене Клуба на Брестской, где мы очутились, чтобы выпить коньяку по пути в гостиницу. Вот Зверев мостик, на который мы вышли в последний его вечер в Москве – и перспектива канала, напоминающего Петербург, куда в тот вечер он отправлялся.
     «Я ведь не знаю, насколько я тут популярен», – оправдывался в самом начале путешествия Памук. После столпотворения, которое случалось во время подписания книг в магазинах, сомнений, надо думать, не осталось.
     Ну а точка в этом вопросе была поставлена на перроне Ленинградского вокзала. Мы прощались, поезд вот-вот трогался. Неожиданно из соседнего вагона вышел молодой человек и, страшно стесняясь, подошел к нашей компании. На плохом английском он извинился за вторжение – и попросил у Памука автограф.
     Поскольку бумаги под рукой не оказалось, автограф был дан на обычной салфетке.
     Но, говорят, именно салфетки – самый надежный носитель информации.