В небе такая луна,
Словно дерево спилено под корень;
Белеет свежий срез.
(Басё)
Глобализация идет своим ходом. Вполне возможно, что через полвека не только иностранцы, но и сами японцы будут чувствовать себя чужаками в мире собственной тысячелетней культуры. Говорят, современной японской молодежи все эти кимоно, икэбана и прочие «японизмы» кажутся экзотикой для туристов; современный молодой японец хочет быть и выглядеть американцем больше, чем янки из Оклахомы.
Итак, Япония – та, классическая, «японская» Япония – в прошлом?..
Судить-рядить не беремся. Здесь мы лишь дадим несколько штрихов из истории культуры Страны Восходящего Солнца.
Мириады «ками» и два пришлых народа
Возле берега в Исе есть два черных, изрытых волнами валуна. Они соединены толстенным, в узлах, канатом. Эта экстравагантность здесь отнюдь не случайна. Эти валуны, как считали древние японцы, суть первая супружеская пара богов Изанаги и Изанами. Они породили массу других богов и духов и населили ими Ямато. Так что каждая роща, каждое поле или гора имеют своего духа, которого японцы называют «ками».
Когда японец чувствовал присутствие в этом вот месте ками, он просто огораживал его стеночкой из камней. Так возникли первые святилища.
Масса ками и поклонение им и составляют суть национальной религии Страны Восходящего Солнца – синтоизма.
Одной из главных составляющих синтоизма стало поклонение и императорской династии Сумэраги, которая как минимум 1700 лет занимает «хризантемовый престол» и является древнейшей царствующей династией на Земле.
Вообще, это очень по-японски: застолбить камешками открытое всем ветрам место для встреченного божества, – и тысячелетиями поклоняться династии божественного происхождения (по преданию, Сумэраги ведут свой род от богини солнца Аматэрасу).
Бесконечная изменчивость на сверхстабильном основании, – вот таково понимание сути вещей по-японски! Остро прожить мимолетность, неся в душе вечность… Наверно, в этом и скрыт психологический секрет «японского чуда». Ведь, по сути, единственной из всех азиатских стран ей удалось еще в конце 19 века войти в число великих держав, – и это почти сразу после трех столетий сознательной самоизоляции!
Познакомившись с японцами во время поездки на Сахалин, А.П. Чехов предрек им великое будущее в наступавшем 20 веке…
Но к тому времени у этого народа было уже и свое великое прошлое.
О нем, собственно, наш рассказ.
Трудно сказать, откуда пришел на Японские острова этот низкорослый (по европейским меркам) народ с желтой кожей, но нередко немаленькими носами и слабой растительностью на мужских лицах. Возможно, с более южных островов Тихого океана, возможно – из южных областей Китая и Кореи (хотя японский язык принадлежит к алтайской языковой группе и совершенно ничего общего не имеет, скажем, с китайским).
В любом случае, японцы здесь – не самые первые жители. На севере острова Хоккайдо до сих пор обитают косматые и довольно рослые айны, – истинные аборигены земли Ямато. В 4–6 вв. н.э. они создали развитую культуру. Сохранились их захоронения под курганами и керамика, которая говорит о том, что айны были отнюдь не только полудикими охотниками, но и земледельцами, жрецами, воинами, придворными, – короче, они имели свое вполне развитое по тем временам общество. Айны пришли сюда из Сибири и поклонялись медведю. Однако более юркие и напористые «классические» японцы оттеснили их на самый север страны, где эти бедолаги-мишкопоклонники и законсервировались в своей полупервобытности.
Начиная с 6 века собственно японцы уже вовсю доминируют на территории своей будущей империи. Главный памятник этого времени – святилище Исэ Дзингу в честь богини Аматэрасу и божественных предков императорской фамилии Сумэраги. Хотя святилище деревянное и воздвигнуто почти полторы тысячи лет назад, но и сегодня выглядит Исэ Дзингу как новенькое. Секрет прост: вот уже 13 веков каждые 20 лет согласно древней традиции его обновляют. Последний ремонт состоялся в 1993 году. Здесь хранится зеркало – символ единения императора со своим божественным предком богиней солнца Аматэрасу и он же – один из трех знаков императорского достоинства. Два других знака – ожерелье и меч – находятся соответственно в важнейшем буддийском монастыре и в императорском дворце в Токио.
Вместе все три святыни соединяются только во время коронации очередного императора.
Время богов (эпохи Асука и Нара, 552–794 гг. н. э.)
6 век – время религиозной да и просто мировоззренческой революции для народа Ямато. Конечно, страна просто созрела для этого, но все началось, согласно хронике, с дипломатического подарка. В 552 году императору Киммэю прислали в дар из Кореи золоченую статую Будды. Явившиеся следом буддийские монахи завезли вместе с новым вероучением свободу нравов и брожение в умах. Старая знать поначалу ожесточенно сопротивлялась новым веяниям: ее люди сжигали буддийские храмы, сбрасывали статуи Гаутамы в океан.
Правда, на беду «староверов», у кормила власти тогда встал принц Сётоку – выдающийся буддийский мыслитель и человек высокой морали. Он был убежден в необходимости обновления японского общества и своей убежденностью заразил массу людей. В итоге его деятельности в Японии к 614 году было уже 46 храмов, и самый большой из них – естественно, в резиденции принца Сётоку.
Увы, буддийская мораль вошла в клинч с соблазнами власти. После смерти Сётоку клан Сога решил сместить династию Сумэраги с «хризантемового престола». Сога истребили семью Сётоку и разрушили его – главный в Японии! – буддийский храм. По иронии судьбы, сами Сога были тоже заядлыми буддистами!..
Происки Сога кончились неудачей. Сумэраги остались у власти, а храм восстановили с еще большим размахом. Теперь это знаменитый храмовый комплекс Хорюдзи. Он стал символом победы буддизма в умах древних японцев.
А что же синтоизм с его сонмами духов ками? Он сохранился в сердцах людей и просто слился отчасти с новой религией. Теперь считалось, что ками данной горы или ручья есть воплощение духа буддизма на местном, так сказать, уровне.
Дело Сётоку по сплочению страны продолжил император Сёму, который дал обет отлить колоссальную статую Будды Русяна (или Будды Вселенского Света, по-санскритски – Вайрочана).
Таким образом, у народа появилась общая цель, а на 14-метровую статую ушла вся медь, которая была в стране. На несколько веков после этого японцы просто забыли, что такое изделия из меди и бронзы.
Такой статуе нужен был и соответствующий «футляр». Им стал храм Тодайдзи в Нара. На его строительстве было занято 50 тысяч плотников и 350 тысяч кузнецов! Жилистые японцы выдюжили и этот в полном смысле слова религиозный подвиг. Была блестяще достигнута и политическая цель: страна сплотилась вокруг высокой идеи и ее высокородного агитатора. Правда, с годами былое величие Тодайдзи несколько поблекло: храм ужали в размерах, и теперь гигантская статуя Будды Русяна находится на тесноватой для ее габаритов «жилплощади».
А кстати, о Нара. Став столицей Японии, она чуть не «съела» самого ее властелина! Бездна буддийских монахов, храмов, монастырей стала вытеснять светское руководство страны, – да и просто оттеснять его от «кормления» и «кормила».
Довольно поздно при Дворе поняли, что с буддизмом малость переборщили. Во всяком случае, император Камму вынужден был искать себе новую столицу.
Ее он обрел в 794 год в красивейшей местности. Новый город и назвали соответственно – Хэйан («столица мира и спокойствия»). Ныне это всемирно известный Киото.
Японский историк начала нашего века так возвышенно и сентиментально описывает эту местность: «По слегка наклонной равнине текут светловодные реки и ручьи, внося ритм и движение в спокойный ландшафт. Среди моря вечной зелени возвышаются верхушки величественных пагод и многочисленных памятников культурной истории Ниппон, совершенно сливаясь с естественным окружением» (Акияма Кэнзо, «История Ниппон»).
Старую столицу Нара оставили монахам. Теперь этот город знаменит древними храмами, статуями Будды пока – тогда еще! – в корейских и китайских одеяниях и ручными оленями в парке. Оленей посетителям предлагают кормить особыми лепешками, – и это тоже считается актом некоего священнодействия.
Время женщин (эпоха Хэйан, 794–1185 гг.)
«Правлением вкуса» назвал эпоху Хэйан один английский исследователь.
В самом деле, стыдно представить себе, какое варварство царило тогда в Европе и какая утонченная культура расцвела в это же время при хэйанском Дворе! «Господа бароны, не сметь ссать на королевской лестнице!» – скорее, ревел по-фельдфебельски, чем возглашал церемониймейстер на пирах французских королей еще и в 14 веке. А в далеком Киото уже в 9 столетии устраивались поэтические турниры и придворные приглашали друг друга полюбоваться красотой луны или цветением сакуры, что тоже, естественно, сопровождалось стихами:
Нет, то не снег цветы в садах роняют,
Когда от ветра в лепестках земля, –
То седина!
Не лепестки слетают,
С земли уходят не цветы, а я…
(Нюдо-саки-но Дайдзёдайдзин)
Справедливости ради надо сказать, что, во-первых, расцвет Хэйана был обусловлен провалом проводившейся несколько веков реформы по национализации главной собственности в то время – земли. Придворная знать (по-нашему, «олигархи») просто растащила под стихи и улыбки государственную собственность по своим бездонным карманам… А во-вторых, японцы и тогда очень многое перенимали у придворных китайской династии Тан, царствовавшей в то же примерно время.
Многое, – но не все; какие-то формы, – но не сам дух! Китайцы не удивлялись миру и не играли с ним, – они строго упорядочивали его в соответствии со своими правилами и представлениями. Они обожали симметрию, величественность и роскошь. Японцы почти сразу стали располагать все постройки асимметрично, наслаждаясь игрой неожиданных ракурсов, а лаку и позолоте предпочитали естественную текстуру материалов. Японцы как бы раздваивались между непререкаемым авторитетом континентального гиганта и своим собственным мироощущением. Так, парадные апартаменты во дворце японского императора были отделаны в чисто китайском стиле: покрытые красным лаком колонны, вычурные черепичные крыши, позолота и лазурит. А вот личные покои государя были на японский манер: тростниковые кровли, деревянные балки, «украшенные» собственными разводами, небольшие помещения для интимных вечеров.
Это, конечно, не означало, что простота распространялась и на обиход при Дворе. Быть естественным для хэйанского придворного – это значило быть непринужденным, изящным, тонким и элегантным. В своих знаменитых «Записках у изголовья» фрейлина Сэй-Сёнагон весьма подробно описывает промахи дам в плане элегантности и промахи кавалеров в плане изящных манер. Правда, она не столько смеется над ними, сколько сожалеет, ведь нарушив законы прекрасного, придворный нарушал и главный принцип жизни, а он звучал так: «Аварэ!»
«Аварэ!» (Как это прекрасно!») – вообще говоря, универсальный принцип миросозерцания японца в любую эпоху. «Аварэ!» – восклицал он, когда в игре струй ручья вдруг ощущал присутствие ками. «Аварэ!..» – шептал он перед величественной и загадочной статуей Будды. «Аварэ…» – вздыхали придворные по поводу луны, цветов или особенно милой красавицы. «Аварэ!!!» – пронзительно визжал воин, рассекая новым мечом воздух перед собой.
Пройдут века, и «аварэ» станут говорить по поводу чайной церемонии в духе дзен, по поводу удачно сделанного сеппуку (харакири) или новой занятной механической «штучки» с Запада.
Ну, до этого еще века и века, а пока «аварэ» – главное слово придворного обихода.
Для японцев эпоха Хэйан навсегда осталась эталонным, «золотым» веком японской культуры. И любопытно, что в огромной степени творцами этой культуры были… женщины!
Судите сами. Главным средством отражения новых явлений в жизни является устная речь и средство ее фиксации – письменность. А вот как раз с письменностью у японцев возникли проблемы. Импортировав с континента буддизм и многие формы культуры, они не могли «запросто» взять для себя и китайское иероглифическое письмо, ведь китайский и японский языки по своему строю совершенно не совпадают. Естественно, сначала все ученые мужи и придворные Ямато перешли на китайский. Ученые и придворные «мужи», – но отнюдь не их жены! Ведя домашний образ жизни и в отрыве от политических бурь, они говорили по-японски, совершенствуя и шлифуя его вместе со своим бытом, манерами, гардеробом. И вот тут-то огромным подарком для них стало изобретение монахом Кукаем японского письма! Для этого ему пришлось «скрестить» знаки санскрита с китайскими иероглифами. В результате в конце 9 века японцы (а тогда, главным образом, все же японки) обзавелись своей «азбукой»!
И дело закипело! Мало того, что теперь по-японски было записано множество преданий, пятистиший «танка» и песен, – появились целые большие романы из придворной жизни. Причем авторами этих романов и сопутствовавших им дневников были придворные дамы!
Тогда, на время, японская культура стала как бы двуликой (подобно дворцу императора). Официальное лицо – пока все еще китайское (и развивали эту традицию связанные с политической и религиозной жизнью мужчины). А неофициальная, собственно-то японская, – оказалась в руках «милых дам»!..
Несмотря на расцвет всех искусств в это время именно литература, – стихи и, так сказать, «женская проза», – стала основным фактором развития культуры эпохи Хэйан. Главные произведения «золотого века японской словесности»: роман госпожи Мурасаки Сикибу «Гэндзи моногатари» («Повесть о принце Гэндзи») и современно звучащие гениальные «Записки у изголовья» фрейлины Сэй-Сёнагон.
Забавно, что эти ее «Записки» и возникли, и уцелели совершенно случайно. Просто не очень красивой, но очень живой и «сильно грамотной» фрейлине кто-то подарил кипу превосходной писчей бумаги. Вот она и стала «марать» день за днем свои впечатления. Впечатления, размышления, выводы…
«То, что близко, хотя и далеко.
Обитель райского блаженства.
След от корабля.
Отношения между мужчиной и женщиной.
То, что дорого как успокоение.
Засохшие листья мальвы.
Игрушечная утварь для кукол.
Вдруг заметишь между страницами книги когда-то заложенные туда лоскутки сиреневого или пурпурного шелка.
В тоскливый день, когда льют дожди, неожиданно найдешь старое письмо от того, кто когда-то был тебе дорог…»
Судьба Сэй-Сёнагон не была счастливой: в начавшихся политических сварах погиб ее брат, а сама она, по слухам, скончала дни свои в нищей хижине… Ее «Записки…» были найдены совершенно случайно и стали одним из главных сокровищ японской литературы.
Судьба «Гэндзи моногатари» куда спокойнее. Произведение об изящном принце императорской крови и его любовных переживаниях сразу получило признание современников. Великолепные экземпляры повести, уснащенные массой аж раззолоченных иллюстраций, создавались в Японии века и века спустя.
Конечно, не нужно Хэйан идеализировать. Эта эпоха была раем только для кучки избранных. Утонченные нравы Двора находились в таком разительном контрасте с грубой и скудной жизнью провинции, что придворные дамы, мужья которых получали назначения «на места», приходили в отчаяние. Отъезд из Киото был для любого его обитателя равносилен ссылке или изгнанию.
Оттуда же, из дикой провинции, и пришла беда…
Но все по порядку.
Тон при японском Дворе задавал знаменитый род Фудзивара. Девушек из этого рода постоянно выдавали за членов правящей династии, а мужчины Фудзивара занимали второй после императора пост в стране – пост канцлера-регента – на протяжении 1000 лет (вплоть до революции Мейдзи 1867 года)! Кстати, один из принцев этого рода покоится и в нашей земле, – он умер в лагере для военнопленных после Второй мировой войны.
Так вот, эти самые Фудзивара были энергичными и талантливыми людьми, среди них немало замечательных поэтов, философов и ученых. Но Фудзивара «перекрыли воздух» всем остальным знатным родам в Японии! До времени это сходило им с рук. Но даже и их безмятежное существование при Дворе становилось все более призрачным. Из провинций долетали дурные вести: местная знать (даймё) и их рыцари-самураи набирали силу. Эти «практики» хозяйствования и военного дела не желали мириться с презрительным отношением к себе хэйанских бездельников.
На фоне таких настроений при Дворе распространяется культ Будды Амиды (Будды Западного Рая). Это учение обещает придворным такую же райскую жизнь и после смерти. Памятник этому – храм Бёдоин (11 век) в Киото с его знаменитым «Залом Феникса». Этот храм стал мавзолеем рода Фудзивара. А вокруг раскинулся дивный парк, – надо думать, земная модель Западного Рая. Этот «японский Версаль» сохранился до наших дней.
Говорят, умирая, один из Фудзивара приказал связать свои пальцы с пальцами статуи Будды Амиды цветными ленточками. Он думал, что непосредственный контакт с божеством мгновенно перенесет его в загробное продолжение рая земного…
О этот мир, печальный мир и бренный!
И все, что видишь в нем и слышишь, – суета.
Что эта жизнь? –
Дымок в небесной бездне,
Готовый каждый миг исчезнуть без следа…
(Фудзивара Киёскэ)
Время воинов (эпохи Камакура, 1185–1336 гг., и Муромати, 1336–1573 гг.)
12 век – один из самых смутных и горьких периодов в японской истории. Эра мира и спокойствия для Хэйан-кё (название Киото как города) закончилась. Провинция, так долго третируемая, породила новую силу. Этой силой оказались крупные феодалы даймё. Порой они были связаны с императорским Домом даже и родственными узами, но чувствовали себя в Киото бедными родственниками. Всем заправляли здесь блестящие Фудзивара, которые никому не давали в столице ходу, но при этом совершенно не заботились о нуждах государства в целом.
Даже охрану границ и поддержание порядка в провинциях они поручили даймё. Те воспользовались удобной оказией и организовали дружины из местных сорви-голов. Так в «идиотизме деревенской жизни» выковались мечи будущего сословия самураев…
Почти весь 12 век – время борьбы двух кланов: Тайра и Минамото, – за власть в стране. Речь шла, естественно, лишь о реальной государственной власти, а не о «хризантемовом престоле», хотя оба рода вели свое происхождение от боковых ветвей императорской династии. Но с точки зрения лощеных хэйанских придворных, и Тайра и Минамото с сонмами их заскорузлых воинов все равно были невозможными сельскими увальнями!
Чтобы развеять такое представление о себе при Дворе, победившие, было, Тайра приказали создать великолепный, украшенный множеством иллюстраций список «Сутры Лотоса». Это одна из самых популярных в Японии буддийских сутр, где, кстати, говорится о возможности спасения и просветления также для женщин. Польстив тем самым милым придворным дамам, а придворным кавалерам продемонстрировав свои вкус и образованность, Тайра по инерции продолжили традиции уже угасшей эпохи Хэйан. И себе же на голову: изнеживающий образ жизни быстро сделал из отважных воинов праздных эстетов.
В решающей битве с Минамото Тайра потерпели сокрушительное поражение. В замечательной «Повести о Доме Тайра» с большим чувством рассказана история их разгрома. Кульминация повести – сцена, где представительница Дома Тайра бросается с корабля в бушующие волны океана, унося в их пучину ребенка, – последнего мужчину из истребленного рода Тайра…
Победитель, суровый и прагматичный Минамото-но Ёритомо послал на фиг изящный, но порядком уже опустошенный Хэйан-кё. Свою столицу он основал в Камакура. Отсюда происходит и название всей эпохи правления клана Минамото.
Некоторые ученые называют весь период японской истории с 1185 по 1867 год режимом правления военных, или «бакуфу». И хотя за эти семь столетий сменилось несколько политических режимов и культурных эпох, в чем-то, вероятно, они правы. В основе своей это всегда была диктатура военных, когда реальная власть в стране принадлежала не императору (микадо) или регенту (кампаку, обычно из рода Фудзивара), а главнокомандующему (сёгуну).
«Бусидо» – по-японски «путь воина». Так назывался свод преданий и правил, которым очень жестко определялись жизнь и все поступки воина-самурая. Слепая преданность вождю, жесточайшая дисциплина и самодисциплина, культ долга и чести, – вот те красивые, но чрезвычайно тяжкие доспехи, в которые заковали себя японские рыцари.
Их столица Камакура походила на стадион и казарму, а не на скопище парков, храмов и вилл, как Хэйан-кё. И все же что-то самураи переняли от кавалеров императорского Двора в Киото. Например, эстетизм, – иногда он проявлялся в парадоксальных, с точки зрения европейца, ситуациях. Так, во время какой-то очередной битвы глава одного клана низверг своего противника с лошади и пронзительно (как только самурай и умеет) закричал: «Если ты не сочинишь тотчас танка (пятистишие), я отрублю тебе голову!» Забавно, что в этой щекотливой ситуации побежденный все ж таки разродился превосходным стихотворным экспромтом и получил жизнь и свободу!
Трудней пришлось другому рыцарю, которого не только убили, но и отправили его отрубленную голову в главную ставку победителя. (Таков был обычай). До места назначения голову господина сопровождал слуга, причитая, что дальняя дорога и непогода могут растрепать сложную прическу его хозяина и он предстанет перед победителем не во всей своей красе…
Этот поступок также был отмечен в кодексе самураев как похвальный пример вассальной верности. Короче: «аварэ!» всем смертям назло!
Естественно, долгое время боевой дух самураев поддерживался не просто инерцией традиции, а живым вполне религиозным чувством, ведь речь шла об их «жизни и смерти». Самураи в прямом смысле слова обожествляли свое оружие, особенно меч. Ковавший его кузнец, словно жрец, надевал белые одежды. Считалось, что во время ковки происходит мистическое вхождение души в тело меча. Ножны этого самурайского друга и бога непременно делались из шкуры акулы-людоеда. Столь же сложные мистические легенды и ритуалы окружали и лук самурая.
И вот эти-то свирепые воины и их вожди, деля власть и добычу, так и не покусились на святая святых для японца, – престол бессильного, а то и влачившего довольно жалкое существование императора! За две тысячи лет историки насчитали лишь две попытки свержения династии потомков богини Аматэрасу! Случай, в мировой истории действительно уникальный…
Образы культуры эпохи Камакура весьма противоречивы. С одной стороны, в это время в портретном искусстве, в том числе и в скульптуре, утверждается жесткий реализм, порой доходивший до натурализма. С другой стороны, именно в это время приходит в Японию из Китая новое течение буддизма, – дзен. «Аварэ» теперь – не внешняя красота и величие, а духовная наполненность.
Хотя дзен в Японии – иностранец, именно здесь он обрел вторую родину. Вспомним природную склонность японцев видеть прекрасное, совершенное именно в природном, естественном. Вспомним тростниковые крыши императорских покоев эпохи Хэйан. А ведь это было лет за триста до прихода нового учения на землю Ямато!
Да, дзен-буддизм возник в Индии, затем проник в Китай. Но только экспрессивные, впечатлительные японцы по-настоящему глубоко увлеклись главной идеей дзен: достижение просветления («сатори») возможно не только во время молитвы или медитации, но и в самом процессе жизненной практики, будь то работа, творчество или любовь. Дух «дзен» есть недосказанность, искусство дзен всегда провокативно по отношению к зрителю, который сам должен додумать, достроить, прочувствовать («озариться») вместе с художником. Отсюда эстетика загадки, намека в литературе дзен, эскизности – в живописи этого направления. Идеалы дзен – это «ваби» («простота, опрощение») и «саби» («вселенская печаль»).
Искусство дзен – это и творчество и духовная практика одновременно. Нечего говорить, что большинство художников, творивших в духе дзен, были монахами или прошли через школу монастырской жизни.
Вместе с дзен в Японию пришла живопись тушью (вот уж идеальный способ напустить тумана недосказанности в изображение!), грубоватая, пришедшая из Кореи керамика и искусство чайной церемонии.
Глядя на творения корифея японской школы живописи тушью Сэссю Тойо (1420–1506 гг.), трудно поверить, что все эти штрихи, наплывы, затемнения и пятна света, складывающиеся в мерцающие очертания гор, озер и деревьев, это туманное и загадочное НЕЧТО создал сын воинственных самураев! Правда, Сэссю рано оторвали от семьи, отдав в монастырскую школу. Затем была поездка в Китай. Итогом стало творчество гения, соединившего достижения китайской и японской школ дзен в живописи.
А дух того неспокойного времени великолепно передает портрет дзенского мастера Иккю Содзюна (художник Бокусай, конец 14 в.), – проницательные, пронзительные глаза на усталом от земных треволнений печальном лице этого ушедшего в монастырь принца императорской крови. А вот портрет постригшегося в монахи экс-императора Ханадзоно (13–14 вв.). (Кстати, императоры тогда очень часто уходили в монахи, – отчасти под давлением энергичных сёгунов, которым удобнее было иметь на троне ребенка, отчасти под давлением собственных разочарований в жизни.) Художник изобразил уставшего 42-летнего человека с чувствительным изнеженным лицом, скорей, поэта или ученого, чем монаха. Портрет поразил бывшего императора своей психологической точностью так, что он собственноручно написал на нем: «Моя скорбная сущность, изображенная Госином осенью 1338 года».
Не только живопись тушью, но и чайная церемония, пришедшая в Японию в конце 13 века, – это ведь тоже способ медитации в духе дзен! В 15 веке новый сёгун Асикага Ёсимицу, уроженец Киото, а потому и патриот этого города, и значит эстет, а не только воин, проникся духом дзен и очарованием чайной церемонии. Он приказал построить в своем парке в Киото Кинкаку («Золотой павильон») – место отдыха, молений и дзен-медитаций над чашкой чая.
(К слову сказать, мы уже покончили с суровой эпохой Камакура и ее бравыми солдафонами. Кровавые склоки за власть продолжились, но бойцы пообтесались и несколько окультурились, – началась эпоха Муромати).
Тот же Асикага сочетал в себе воинскую доблесть и утонченность хэйанского придворного. И интересно, как по-новому все это соединилось в одном лице и в одном месте! Еще в 10 веке этот парк был излюбленным местом катания на лодках хэйанских аристократов. Их восхищала прихотливая смена ракурсов, игра светотени, – это эстетическое погружение в игру природной стихии. Асикага перестроил парк и над этой его стихийной красотой воздвиг дозорную и все упорядочивающую вышку, – Золотой павильон. Эта дача-святилище воина и одновременно убежденного «дзеновца» стала самым совершенным творением японской архитектуры.
В 15 веке при Дворе появляется театр Но. Он рождается из ритуальных плясок и сохраняет аромат магического действа до сих пор. Под звуки строгой ритмичной музыки на фоне декорации, изображающей раскидистую могучую сосну, актеры в масках и великолепных костюмах (естественно, все мужчины) произносят речитативы, сопровождаемые скупыми отточенными жестами. В самых патетических местах главный герой снимает маску, – пожалуй, это самое резкое движение во всем спектакле. Смысл сказочных сюжетов передается сложными переливами голоса и акцентами музыкальных инструментов. Своей утонченной церемонностью театр Но чем-то напоминает оперы Люлли при Дворе короля-солнца…
Театр Но рассматривался как разновидность придворной церемонии. А церемония, согласно конфуцианскому канону, есть сознательное воспроизведение гармонического устройства вселенной.
Театр Но был театром для Двора и высшей знати.
Эпоха Муромати породила и еще один специфически японский вид искусства, – искусство «сухого сада» или «сада камней». Мелкая белая галька волнами расходится вокруг черных больших валунов, – все это похоже на острова в лунную ночь. И устройство такого сада, и уход за ним (наведение галечных «волн» граблями), и созерцание всего этого погружают сознание человека в состояние глубочайшей медитации.
Неслучайно «сухие сады» устраивались только при монастырях. Самый известный из них – сад камней монастыря Рёандзи в Киото. Здесь словно само время застыло в вечном покое, в бездонном самосозерцании…
И это тоже один из шедевров бурной и глубоко одухотворенной эпохи Муромати…
Время выскочек (эпоха Азути-Момояма, 1576–1603 гг.)
Но время могло остановить свой бег (да и то визуально) разве что в монастырском саду камней. А Япония вступила в конце 16 века в полосу очередных «неслыханных перемен» и «невиданных мятежей».
В это время (1549 г.) японцы познакомились с европейцами, – португальцами и голландцами. Многие подданные микадо приняли христианство, – правда, из чисто прагматических соображений, ведь в награду за крещение «южные варвары» (сиречь европейцы) дарили им потрясающую для них новинку: огнестрельное оружие. Оно-то и стало на время важнейшим фактором политической жизни Страны Восходящего Солнца.
Это масштабно отобразил Акиро Куросава в фильме «Тень воина». Действительно, в битве при Сарасино в 1575 году соединенные силы кланов Нобунага и Токугава, впервые применив огнестрельное оружие, разгромили армию своего соперника – полководца Такэда Кацуёри. В фильме есть кадр, на который обычно не обращают внимания, а он весьма значим: с пригорка, мимо которого движутся войска Нобунага и Токугава, их благословляют три католических патера.
Эпоха Азути-Момояма – это время правления Нобунага и его еще более яркого преемника Тоётоми Хидэёси. Между прочим, Хидэёси прервал традицию отдавать титул регента отпрыску Фудзивара и сам взял его себе. Это, кажется, единственный случай за 1000 лет существования института регентства в Японии!
Это было время смут и строительства многочисленных замков из белого камня и тяжелых деревянных балок. Самый известный из них – Химэдзи, «Замок белой цапли» в префектуре Хёго. Внешне эти крепости выглядят неприступными феодальными гнездами. Зато внутри – сверхроскошно отделаны. Недостаток света из слишком маленьких окон должна была скрадывать обильная позолота. Апартаменты замков украшены с нарочитой пышностью нуворишей, ведь в ту эпоху люди жили мгновением, азартно играли в рулетку удачи и стремились взять от жизни все. Это «все» в виде птиц, скал, волн и деревьев покорно взирало в неслыханном изобилии со стен и ширм на своих хозяев. Это было время выскочек, и их шикарные апартаменты как бы вещали: «Это – мое! И то – мое! Все – мое!»
Однако и тогда японцы о духе не забывали. Тот же экстравагантный Хидэёси, покинув на время свои до одури разукрашенные покои, с радостью отправлялся в чайный домик мастера чайной церемонии Сэн-но Рикю. А домик мастер устроил не больше не меньше, как в настоящей землянке! В нее всесильный правитель, «уевший» самих Фудзивара, буквально проползал, – потому что вход туда был в половину человеческого роста. Здесь, в этом почти погребе, Хидэёси наслаждался «простотой» и «вселенской печалью» в обществе истинно мудрого человека… Словно он свыкался и примирялся с прозрением, что не ему, блестящему и нахальному Тоётоми Хидэёси, будет суждено основать династию новых РЕАЛЬНЫХ правителей страны…
Время горожан (эпоха Эдо, 1603–1867 гг.)
В ходе междоусобиц конца 16 века победил умнейший и наиболее беспощадный, – Иэясу Токугава. В 1615 году он перенес свою столицу в Эдо (нынешний Токио), оставив императору его обветшавший Киото.
Нужно сказать, новый сёгун столкнулся со множеством проблем, из которых, конечно, главной для него стали «южные варвары» (европейцы) и христиане-соотечественники. В 1580 г. в Японии было 150 тысяч христиан, а через полвека их число удвоилось.
Между тем, в руки нового сёгуна попали неопровержимые доказательства планов чужестранцев прикарманить страну. Тем более, что исходили эти планы от иезуитов, которых в среде португальских купцов было не меряно. Токугава прекрасно знал и падкость своих подданных на все «новенькое». Чего только стоило посольство японской христианской молодежи в Ватикан (начало 17 века)!
Опасаясь колонизации страны, Токугава изгнал иностранных купцов, а затем весьма жестко разобрался и с их «пятой колонной» в среде самих японцев. С 1636 года над Японией опустился «железный занавес» сознательной самоизоляции. Ни один японец не смел покидать территорию своего отечества. Торговля разрешалась только с Китаем – традиционным партнером Японии, и Голландией, которая не замарала себя притязаниями на японскую территорию. И то торговля с ними велась в специально отведенных местах и жестко контролировалась.
Но оказавшись запертыми у себя дома, японцы вовсе не приуныли. Торговля успешно велась и через третьи страны, купечество обогащалось, ремесленники были завалены работой, а художники – заказами. По настрою культура эпохи Эдо – самая жизнерадостная в японской истории!
Правда, режим Токугава оказался довольно консервативным по духу. Это была последняя попытка связанных с войной и деревней самураев отстоять свою гегемонию от теснивших их новых сил в лице горожан.
Согласно официальной доктрине режима, японское общество делилось на несколько сословий. Выше всех стояла придворная знать, впрочем, весьма немногочисленная. Далее шло сословие самураев, – «военная косточка», образец мужества и чести. Затем – крестьяне, хоть и нищие, но восхваляемые официальной пропагандой как образцы скромности и трудолюбия, – так сказать, «соль» японской земли. Ниже всех теснилось сословие горожан – купцы, финансисты, ремесленники. Горожан официальная идеология поносила примерно так же, как в свое время советский «Крокодил» – пресловутых стиляг.
Между тем, реал жизни был, мягко говоря, иным.
Промотавшиеся аристократы все тесней общались с верхушкой купечества, – финансистами матисю. В обмен на их капиталы знать делилась с богачами своими художественными традициями. Совместно оба сословия опять стали мечтать о возрождении блеска эпохи Хэйан с присовокуплением духовности искусства дзен. Идеалом здесь считалась вилла Кацура принца Тосихито. Этот подчеркнуто скромный дом в окружении «сада мхов» – одна из жемчужин японского искусства, вдохновляющая архитекторов и ландшафтных дизайнеров до сих пор.
Один из матисю, получив в подарок от Токугава земли, организовал на них целую колонию художников. Звали этого человека Хонъями Коэцу. Созданный им японский «Монмартр» представлял собой сообщество художников, ювелиров, изготовителей бумаги, кистей, лаков и красок. Здесь рождались уникальные по изяществу и технологической сложности вещи.
Сам Коэцу был гончаром и мастером чайной церемонии. Он создал самую прекрасную в японском искусстве чашу для чайной церемонии, – «Фудзисан».
Традиция дзен продолжалась особенно органично в поэзии. Гениальный поэт Басё (17 век) бродил в разбитых сандалиях по дорогам страны, – путник?.. нищий?.. монах?.. мудрец?.. Все вместе – Поэт. «Вижу во всем участие творца; следую путем тех, кто свободен от привязанностей; пытаюсь почувствовать тех, кто знает истинную меру. С тех пор, как я покинул дом, мне больше ничего не надо».
Но и искусство круга Коэцу, и поэзия в духе дзен – все это для особо утонченных натур, это искусство для избранных.
Росший, как на дрожжах, средний слой горожан не очень вздыхал о Хэйан и уж тем более не рвался странствовать по дорогам страны в рваных сандалиях. Эти люди создали свое искусство, – яркое, жизнерадостное, гротескное и вместе с тем весьма реалистичное, и все равно по-японски необычайно изящное.
У них имелся и свой «Монмартр». Это были «веселые кварталы» Киото, Эдо и Осаки. Здесь, среди публичных домов и веселых пройдох, селились художники и отображали жизнь своих соседей в гравюрах и офортах, которые можно было тиражировать типографским способом. Такой красочный и зачастую весьма игривый эстамп можно было встретить в самой убогой крестьянской хижине…
По названию «веселого квартала» Эдо это направление в японском искусстве стали называть стилем Ёсивара. А еще его называют стилем укиё-э («ускользающий мир»). Что это такое? Вот как отвечали на этот вопрос сами творцы укиё-э: «Живущие только одним мгновением, сосредоточившие внимание только на удовольствиях,… поющие песни, пьющие вино и лишь в изменчивости находящие утешение, ни на йоту не заботящиеся о нищете, смотрящей нам в лицо, поворачивающиеся спиной ко всему, что тревожит сердце, подобные тыкве, скользящей по течению, – вот что такое то, что мы называем ускользающий мир (укиё-э)» (из Асаи Рёон).
Конечно, немалую часть этих произведений составляли эротические картинки (быть может, одни из самых откровенных в истории мирового искусства), а также женские образы.
Лучшим мастером женских портретов считается Китагава Утамаро. Его образы психологически точны и подчас гротескны.
Художник Тосюсай Сяраку (работал в 1794–95 гг.) прославился злыми, часто похожими на карикатуры, портретами популярных актеров театра Кабуки, которые по традиции исполняли там женские роли. Кроме таланта в нем, видимо, говорил и азарт конкурента: Сяраку, возможно, был актером театра Но. Его острые портреты-шаржи имели колоссальный успех. Молва утверждала, что он «похищает» души портретируемых. Связанные со знатью (в том числе часто интимными узами) актеры Кабуки вынудили хозяина мастерской изгнать дерзкого художника. Оставивший такой яркий след в японском искусстве Сяраку проработал всего несколько месяцев! По слухам, он и умер не своей смертью…
Власти всегда бдительно следили за вольнолюбивыми живописцами и графиками. Тем более, самый стиль их произведений был таков, что всегда можно было придраться к портрету, усмотрев в нем не острую характерность, а дерзость. Великий Утамаро 15 лет провел в колодках, не имея возможности работать! А теперь коллекционеры буквально дерутся за каждое его произведение…
В конце 16 века в среде горожан зарождается новый театр – Кабуки. Актеры играют здесь не в масках, а в густо наложенном гриме, – аристократы видели в этом вопиющую вульгарность. Пьесы театра Кабуки полны действия и эмоций, в их основе – не только легенды и сказки, но и реальные события.
Самой популярной стала здесь пьеса, основанная на реальном событии, свидетелями которого были ее первые зрители. А событие это такое «японское» по духу, что о нем следует рассказать особо.
В 18 веке один провинциальный феодал был приглашен ко Двору сёгуна. Но он не дал взятку церемониймейстеру, чтобы тот проинструктировал его насчет тонкостей придворного этикета. Мстя, церемониймейстер стал публично высмеивать промахи «мужлана». Тот вскипел и обнажил меч еще там, во дворце сёгуна. За такую дерзость бедняга поплатился жизнью. Через год 47 его вассалов ворвались ночью в дом церемониймейстера и убили его. Голову обидчика они принесли на могилу своего хозяина. А затем покончили с собой, сделав сеппуку (харакири). Тикамацу Мондзаэмон написал на этот сюжет душераздирающую пьесу, которая и осталась главным хитом театра Кабуки вот уже почти триста лет.
Подвиг 47 вассалов прославили и художники, запечатлев каждого из них в портретах, которые широко разошлись по стране.
Любопытно, что при своем зарождении театр Кабуки имел три разновидности. В одном играли только мужчины, в другом – женщины, в третьем – подростки и юноши. Но вольный дух театра шокировал правительство Токугава. Под предлогом, что женский и юношеский театры стали вертепами разврата, они были уже в 1629 г. запрещены. С тех пор все роли в театре Кабуки исполняют мужчины.
А вот вольные нравы богемы в театре остались. В веселой компании актеров любили проводить время знатные господа. Актеры же переняли у аристократов некоторые обычаи. Так, все роли в театре Кабуки распределены между несколькими актерскими династиями. От отца к сыну передаются секреты и традиции исполнения все одной и той же, закрепленной за данным родом роли. Каждая актерская династия Кабуки, подобно знати и самураям, имеет свой герб, который украшает их одежды на сцене.
В наше время театр Кабуки – одна из главных достопримечательностей японской столицы.
Японские художники эпохи Эдо создавали и шедевры в области прикладного искусства. Ткани и вышивки этой поры уже в 20 веке вдохновляли парижских кутюрье как недосягаемые образцы вкуса и элегантности.
Вообще, как только под давлением внутренних и внешних обстоятельств Япония вышла в середине 19 века из самоизоляции, она сразу стала властно влиять на современное европейское искусство. Ван-Гог, Сезанн, Тулуз-Лотрек, Бердслей учились у японских художников изощренному рисунку и необычным, смелым цветовым сочетаниям. Знаменитая «Волна» художника Хокусая вдохновила К. Дебюсси на создание симфонической поэмы. Японская керамика во многом определила искания художников Копенгагенской королевской фабрики фарфора и творцов французского художественного стекла стиля ар нуво. Да и все европейское искусство стиля модерн горстями черпало из сокровищницы японской культуры.
Впрочем, величайший японский художник Кацусика Хокусай (1760–1849 гг.) так и не узнал, что стал учителем европейских художников. Он умер буквально за несколько лет до падения «железного занавеса».
Хокусай – одна из самых знаковых фигур японской культуры. Его цветная ксиллография «Вид на Фудзи в ясную погоду» стала символом японского искусства в целом. Сам Хокусай – дитя переходного времени. Он верен традициям японской живописи, он правоверный дзен-буддист. Однако известны его контакты с колонией голландских купцов, где он познакомился с достижениями европейской культуры: анатомией, перспективной живописью. О себе этот художник-парадоксалист был и высокого и не очень высокого мнения. Он писал: «Все, что я нарисовал до семидесяти лет, на самом деле не стоит никакого внимания. В пятьдесят три года я, наконец, начал что-то понимать в природе птиц, животных, насекомых, рыб – жизненную силу трав и деревьев. Поэтому в восемьдесят я достигну успеха, в девяносто еще глубже проникну в суть вещей и в сто лет стану действительно удивительным; в сто десять лет каждая точка, каждый штрих будут, без сомнения, обладать собственной жизнью».
«Действительно удивительным» Кацусика Хокусай стал, прожив 89 лет…
Художник не дожил нескольких лет до того момента, когда сначала американская эскадра, а после и русский корабль (на борту которого был, между прочим, и автор «Обломова») подошли к японским берегам. Требования у «южных варваров» были сходными: Япония должна покончить со своей самоизоляцией.
Упразднение режима Токугава произошло очень мирно: в конце 1867 года последний сёгун из этого рода сложил свои полномочия. Произошла «революция Мейдзи», что, с точки зрения японцев, означало лишь возвращение законной власти самому императору. Началась полоса реформ, которая сделала Японию одной из передовых стран нового века…
Лики истории и культуры 
Япония, уже ушедшая навсегда?..
