Василий Аксенов: Тамарисковый парк
Основным растением Биаррица является древо тамариск. Им засажены бульвары над океаном, существуют и целые парки тамарисков. Удивительные деревья! Представьте себе уродливые корявые и темные стволы с кронами нежнейшей светло-зеленой хвои. Многие из этих стволов, если не большинство, выглядят так, будто они уже давным-давно отжили свой век, будто изъедены изнутри то ли паразитами, то ли какими-то чрезвычайно тяжелыми многолетними переживаниями. Искривленные и раскоряченные, иной раз разверстые, словно выпотрошенные рыбы, они открывают во всю свою небольшую, ну максимум метра 34, высоту продольные кавернозные дупла. Создается впечатление, что они и стоят-то исключительно на одной своей коре, через нее получая питательные соки и исключительную, учитывая частые штормы, устойчивость. Поднимите, однако, руку и погладьте тамарисковую хвою, этот своего рода деликатнейший укроп; вряд ли где-нибудь еще вы найдете столь удивительную нежность и свежую романтику. Получается что-то вроде нашего исторического комсомола.
При чем тут комсомол, удивится читатель, и нам тут останется только развести руками. Как так, при чем? Ведь именно на корявых стволах уродливой идеологии произрастала в течение стольких десятилетий наша молодежь. Тамариск, с его дуплистыми и будто бы дышащими на ладан, черными, нагнетающими непроходимый лабиринт стволами и его нежно-зеленой, противостоящей вихрям хвоей творит метафору, привлекающую поэтов. Отец символизма Бодлер не обошел это древо в своих «Цветах зла», и спустя десятилетия Брюсов предложил перевод тамарисковых строф российскому читателю:
И тамарисковых дыхание лесов,
Что входит в грудь мою, плывя к воде с откосов,
Мешается в душе с напевами матросов
Прошло едва ли не сто лет, и петербуржанин Найман присовокупил к этому и свой вклад в тамарисковую бодлериану:
Почему же, дитя, тебя Франция манит,
Тесный край наш, что жатвой страдания занят,
И, доверясь матросам на время пути,
Тамарискам любимым ты шепчешь прости?
Таков и наш давно уже почивший в бозе комсомол: вместе с отвержением он творил и притяжение. Вспомним хотя бы исторический период послесталинской «оттепели». Нежданно-негаданно гигантская структура «помощников партии», палаческая комса, в которой, собственно говоря, и черпала Революция кадры для своей чрезвычайки, принялась расширять границы не вполне формального творчества, открывать «молодежные кафе», патронировать выставки авангарда и покровительствовать джазу. Вот так на уродских стволах нарастал укроп, а то и трава-пастернак.
В конце мая 2004 года я приехал из Москвы в Биарриц, для того чтобы затеять новую повесть. В ноябре 2003-го в этом курортном городе, стоящем на прибрежных скалах над вечно гудящим Атлантическим океаном (будем иной раз называть его просто Водоемом или, еще лучше, Резервуаром), мне удалось в режиме форс-мажор завершить трехлетний труд, своего рода фантазию на исторические темы. Теперь это место, естественно, казалось мне залогом нового хорошего труда.
По завершении долголетней работы всякий сочинитель испытывает основательную растерянность и опустошенность, или лучше в обратном порядке: о. и р., в некотором смысле состояние проколотой шины или чтобы не слишком уж драматизировать ситуацию баскетбольного мяча, теряющего звонкость при отскоке. Иной раз ему даже кажется, что полугипнотический кайф сочинительства уж никогда к нему более не вернется. Проходят недели, месяцы творческой вялости, и вдруг в какой-то трудно уловимый момент он ощущает, что начался период своеобразного поддува. Многолетний опыт подсказывает ему, что пора обзавестись каким-нибудь альбомчиком, лучше всего с хорошей плотной бумагой, с картонной обложкой, крытой какой-нибудь мягкой тканью, и начать вписывать туда, т.е. в альбомчик, всяческий вздор, который впоследствии подтянет его к компьютеру.
С таким альбомчиком я как раз и приехал в тамарисковый город, в свой домик, расположенный на склоне цветущего холма в 600 метрах от Водоема, если по прямой, то есть на крыльях. Я мало кого здесь знал, по-французски почти не говорил, иными словами, я попадал здесь в идеальную для сочинительства среду почти полного уединения, если не считать стайки длиннохвостых баскских сорок, прилетавших в сад, чтобы украсть какой-нибудь отсвечивающий на солнце предмет, вроде очков или портсигара.
Открыв альбомчик и включив компьютер, все еще резвый, как всякий трехлетний жеребец, я начал раскачиваться в кресле, поджидая появление первой фразы. Не успела она сложиться, как зазвонил мобильный телефон. Это был Лярокк, пожалуй, единственный из так называемых «биарро», т. е. из общества местной элиты, кого я тут знал. Я познакомился с ним прошлым летом на пляже. Вдруг среди сотен отдыхающих заметил двухметрового загорелого старика с большим вялым зобом, с морщинами, не пощадившими даже подмышек. Пригнувшись и вытянув вперед некогда мощные длани, старче играл в мяч с шестилетним внуком. По его удивительным кистевым пасам я понял, что вижу профессионального баскетболиста. «Ваши передачи, сэр, напоминают мне Джона Рассела или, скажем, «Доктора» Ирвинга», сказал я ему по-английски. Он усмехнулся: «А вы, я вижу, знаток». Так мы познакомились, а потом стали иной раз встречаться на довольно заплеванной муниципальной баскетбольной площадке по соседству с Коллеж Андре Мальро. Учащиеся этого заведения обычно филонили с марихуаной по соседству в тамарисковой аллее, на фоне стены с безобразными граффити. Мальчик, например, набирал полный рот сладкого дыму, а потом сливался с девочкой в затяжном поцелуе. Когда поцелуй распадался, дым уже выпускала девочка. Вот такое тут росло многообещающее поколение. Заторчав в жизнерадостном веселье, ребята выходили на площадку и предлагали двум дедам сразиться в «баскет» с ударением на последнем слоге. Мы их, признаться, разносили в пух и прах: я бросал издали, а Лярокк работал под щитом на подборе. Впрочем, они этого своего позора, кажется, не замечали, уж не говоря о том, что вся их игра сводилась к пробежкам и двойному ведению. Пару раз мы посидели с Лярокком в кафе, и я понял, что имею дело со стопроцентным плейбоем. Баскетбол был спортом его студенческой юности в Штатах, из-за чертовой игры он не стал MFA, ограничился степенью бакалавра. Впрочем на кой они сдались, эти американские дипломы: во Франции это всего лишь повод для беспардонных шуток. Поиграв пару сезонов в NBA ну за так называемых «Кавалеров» и заработав кучу денег ну что-то вроде «лимона», а по нынешнему курсу десять «лимонов», он уехал на Гавайи, а оттуда в океанскую Францию, то есть на Таити. Вот оттуда он и привез в родной Биарриц несколько досок для серфа. Это были настоящие доски, тяжеленные, склеенные из нескольких пород гавайского дерева, не чета нынешней «высокой технологии». Собственно говоря, именно он, Лярокк, и стал здесь основателем французского серфинга, с которым он и провел всю свою жизнь, полную солнца, ветра и волн. Слышали вы что-нибудь о «школе Лярокка»? Как так, Базиль, обретаетесь здесь уже не первый год и не слышали ничего о «школе Лярокка»? Да вы спросите даже сейчас какого-нибудь мальца из Скандинавии или с Британских островов, и он вам скажет, что мечтает об этой школе. Ну да, Лярокк зарабатывает неплохо на этом деле, но вообще-то деньги ему не нужны: ведь он наследует какой-то навозный-с-химикалиями бизнес в Лорэйне.
Ну вот, собственно, и все, что связывало меня с этим стариканом: кое-какая болтовня, кое-какие полеты туго накачанного мяча, кое-какой звонкий, неторопливый по старости лет дриблинг. Он никогда мне до этого не звонил, и я не был даже уверен, что давал ему когда-нибудь номер моего мобильного.
«Послушай, олд чап, сказал он (интересно, что этот «олд чап», или в русском эквиваленте «старик», сопровождает тебя всю жизнь с юных лет и вот вдруг опять появляется в обиходе, когда «чап» уже «олд», кроме шуток), почему бы тебе не разделить завтрак с небольшой компанией моих старых друзей в «Кафе де ля Гран Пляж»? Чтобы завлечь тебя, могу сказать, что в Водоеме перед нашими глазами будут гарцевать восемь выпускников «школы Лярокка». Поверь, эта штука посильнее любого баскетбола».
Итак, в это первое же утро благих творческих намерений я закрыл свой лэптоп, положил на него альбомчик, а сверху накрыл это хозяйство клеенкой, чтобы ненароком угрызения совести не накапали. Чтобы успокоить совесть, я убеждал себя, что этот столь неожиданный звонок имеет какое-то отношение к моему совершенно еще невнятному замыслу.
Должен признаться, что уже в процессе «поддува» начинаешь как-то иначе взирать на происходящие вокруг даже незначительные события.
День был штормовой и холодный. По небу, наползая друг на друга и завихряясь, шли бесконечные полчища варварских туч. Скатываясь в своем «Рено-кангу» по Виктору Гюго к центру города, я видел в конце этой улицы титанические волны, атакующие наши утесы. Центр шикарного Биаррица вообще-то напоминает фрагменты Елисейских Полей или какую-нибудь рю Риволи, с той только разницей, что его поперечные улицы открываются на редко спокойный, но нередко бушующий Океан. Повернув с Гюго на Клемансо, которая переходила в Эдварда Седьмого, я доехал до величественного Отеля Палэ, свернул налево и дальше покатил в обратном направлении уже вдоль Большого Пляжа к массивному, но не лишенному какого-то фашистского изящества в стиле ар деко, зданию Казино. Там я оставил свой мини-фургон в подземном паркинге и поднялся на поверхность. Сильный ветер чуть не сбил меня с ног. Пляж был пуст. Знаменитые скалы Биаррица дымились водной пылью под ударами волн. Они, то есть волны, перехлестывали через эти мини-острова, то есть скалы, и падали вниз мгновенными водопадами. Приспособившись к порывам ветра, я обогнул казино и, придерживая шляпу, двинулся к «Кафе де ля Гран Пляж», которое обычно выставляет свои столики прямо на плитах променада. Признаться, я мало рассчитывал в такую непогоду встретить за этими столиками компанию Лярокка, однако через несколько шагов я увидел группу медам-э-месье, стильное общество в шарфах и кардиганах, числом не менее дюжины, непринужденно расположившееся в плетеных креслах. Загорелый старче Лярокк возвышался в их сердцевине.
Позднее я ближе познакомился с этими «биарро», поэтому сейчас, задним числом, могу представить читателю нескольких активных участников предстоящего диалога, как всегда довольно бестолкового в подобных мизансценах. Здесь были банкир Контекс, три сестры-красавицы из семейства Лакост, тренер местного регби Фузилье, семейство Врангелей де Герда в составе деда, родителей, сына и невестки с огромным сенбернаром Гругрутюа. Верхом на могучем звере сидел тот самый внук Лярокка, с которым тот играл в мяч на пляже. В принципе мальчик мог бы преспокойно быть его правнуком, подумалось мне.
Мой приход прошел почти незамеченным, поскольку все общество в этот момент наблюдало Водоем. Из рук в руки передавался артиллерийский бинокль господина Контекса. Там, среди идущего стена за стеной наката, чернели торсы сидящих на своих досках серферов. Этих ребят, что часами торчат в воде, подкарауливая свою волну, чтобы встать на доске в полный рост, скатиться вниз, а потом лечь на плавательный снаряд и грести обратно к месту встречи, можно по праву назвать «тружениками моря». Встречаясь с этими молодцами в городе, ну, скажем, в аптеке, где они запасались пластырями, я видел в их глазах специфическую отрешенность и думал, что им, пожалуй, марихуана не требуется.
«Прошу внимания, сказал Лярокк, сейчас они все встанут!» К пляжу, закрывая горизонт и дымясь, двигалось то, что в масляной живописи позапрошлого столетия называлось «девятый вал». В принципе, во время таких штормов по здешним правилам запрещается входить в море, однако купальный сезон еще не начался, спасательная служба еще не появилась на пляжах, этим, очевидно, и пользовались лярокковские смельчаки. И вот, едва волна достигла своего апогея, все восемь фигур одномоментно воздвиглись на ее гребне. И в этот как раз момент, хотите верьте, хотите нет, в тучах возник глубокий проем, и солнечный луч осветил триумфальное шествие: восемь атлетических фигур, идущих к берегу вместе с волною; зрелище достойное ошеломляющего восхищения! Вся наша компания застыла с открытыми ртами.
Сколько длился этот апофеоз, минуту или две, нам трудно было понять: каждая секунда жила тут сама по себе, не сливаясь с волной секунд. Молнией прошли и застыли строчки Поэта: «Дни проходят, и годы, и тысячи, тысячи лет. / В белой рьяности волн, прячась в белую пряность акаций, / Только ты-то их, море, и сводишь, и сводишь на нет!»
Семеро из восьми были в черных гидрокостюмах, один выделялся оранжевым цветом обнаженного тела с чреслами, облепленными длинными, по колено гавайскими шортами. Все они двигались так, будто в море возможен отрепетированный балет: стремительный спуск, крутой поворот, проход поперек волны, еще поворот и завершение спуска. Все они одновременно легли животами на доски, когда волна пошла на убыль, и стали поворачивать обратно, туда, где возникал серф, и только один, тот оранжевый, позволил себе дополнительный трюк. Пустив в ход все без исключения мышцы тела, он толчком оторвался от своей доски и на мгновение завис в воздухе. В течение этого мгновения доска, ушедшая от толчка в воду, выскочила на верхушку следующей волны, и он опустился на нее обеими ногами, после чего помчался, маневрируя, все ближе и ближе, чтобы выскочить на пляж с доской под мышкой.
Он направлялся прямо к столикам кафе. «Этот Ник, пробурчал якобы рассерженный Лярокк, он вечно старается выделиться из команды, однако, господа, прошу принять во внимание, что ему всего лишь тринадцать лет».
«Тринадцать лет! ахнули три сестры из семьи Лакостов. Но он выглядит, ах, позвольте, но он выглядит, этот юноша, по меньшей мере, на восемнадцать!»
Выскочивший из моря приближался. Он был похож на эллинского героя или даже на юного Адама, как того представляли себе некоторые живописцы. Ярко-оранжевый цвет кожи становился темно-оранжевым, и на этом фоне все сильнее разгорались победоносные глаза и зубы. Признаюсь, я не мог оторвать от него взгляда, как будто старался запомнить его облик для дальнейших описаний. Поражало отсутствие вроде бы необходимых деталей: мускулы его не были украшены даже и малейшими татуировками, равно как и лицо его головы не содержало ни одного «пирсинга» в том смысле, что ни единого колечка не замечалось ни в ухе, ни в носу, ни даже ни на одной из его бровей. О принадлежности к классу антиглобалистов свидетельствовали только высоко выбритые виски, оставляющие на макушке плотный пирог темно-русых волос.
«Прости меня, Лярокк! воскликнул он, подходя. Меня вдруг пронзило острейшее, просто непреодолимое желание присоединиться к вашей компании. Надеюсь, не выгоните?» К нему уже подбегали сенбернар и правнук великого плейбоя. Первый встал на задние лапы и лизнул серфера в ухо. Второй взял его за руку, словно старшего брата.
Пес продолжал дружески напрыгивать на Ника, а тот со смехом интересовался, нет ли у того родственника в Крыму, на склонах Аи-Петри. Дело в том, что там, в коммерческом питомнике, проживает копия Гругрутюа, гигант по имени Тиша. Разница только в том, что вместо ласки языком та злобная бестия откусила бы незнакомцу ухо. Кто-то, кажется именно я, подвинул герою кресло, и тот без церемоний в нем уселся, водрузив маленького мальчика себе на правое колено. «Послушай, Лярокк, какой у тебя изумительный правнук, сказал он. Может быть, скажут, что я во всем ищу тождества, но что делать, если он твоя вылитая копия!» Похоже было на то, что Ник слегка подхалимствует, чтобы загладить свой индивидуалистический проступок. «Это мой сын Дидье», внес поправку глава знаменитой школы.
Ник без всякого смущения пришел еще в больший восторг: «Дидье, тебе повезло заполучить такого отца, как неповторимый Лярокк! А кто твоя мама, мой маленький Дидье?» Надо отдать должное Дидье: вместо того чтобы ткнуть пальцем в одну из сестер Лакост, он послал ей через стол воздушный поцелуй. Девушка зарделась.
Следует сказать, что начало диалога, к моему вящему удовольствию, проходило на английском, а удивительный тинейджер, нисколько не смущающийся светским обществом, говорил на первосортной британской версии, с ее неизменными придыханиями.
«Так представьте же нам нашего героя», попросил господин Контекс на самой третьесортной версии этого языка, то есть на коммерческом инглиш. Тут я придвинулся к столу, чтобы не пропустить ни единого звука. «Это Ник Оризон, сказал Лярокк. Он англичанин». «Бедный мальчик, захлопотали тут красавицы Лакост. Сидит обнаженный на таком ветру!» Тут же ему были предложены шали и перуанское пончо. Он героически, но в то же время с исключительной вежливостью отвергал эти проявления тепловой заботы. Во время этой возни каждый мог убедиться, что перед нами был несовершеннолетний индивидуум: щеки его явно еще не были знакомы с бритвой. «Как же так получается, Ник, спросила младшая из сестер, Дельфина, все тут кутаются, а вам хоть бы хны. Красуетесь в одних шортах».
«Так ведь я прилетел сюда прямо из Бразилии, ответствовал мальчик. Но вообще-то, лэдис и джентльмены, я не очень-то реагирую на резкие скачки температуры. Да-да, не удивляйтесь, дело в том, что я происхожу от нескольких поколений людей, привыкших к экстремальным ситуациям». «То есть?» подняла свои идеальные брови мадам Врангель де Герда и придвинула к Нику корзинку с круассанами. Чуть забегая вперед, можем сказать, что он подчистил эту корзинку не более чем за семь минут. Уплетая этих отборных представителей французского пекарского мастерства, он рассказывал о своих поколениях. «Мой отец, господа, не раз бывал на обоих полюсах нашей планеты. Много раз дрейфовал. Мать моя тоже не была домоседкой. Будучи шкипером восьмиметровой яхты, с годовалым ребенком на руках пересекла осеннюю Атлантику. Да, со мной, мэм. Что касается деда, то он провел две трети своей жизни на подъемах и склонах восьмитысячников. Нет, сэр, речь идет не о бирже, а о ледяных гигантах Гималаев. Ну, а бабка, стараясь превзойти супруга, избрала парашютный спорт и стала обладательницей дюжины мировых рекордов. Что касается прабабки
»
Излагая эту невероятную семейную хронологию, Ник обводил глазами компанию, а в один момент, как мне показалось, сделал мгновенную остановку на моей персоне. Между тем, брови мадам Врангель де Герда соединились в фигуре, напоминающей буревестника. «Этот юный англичанин нас определенно разыгрывает», произнесла она по-французски. Юнец тут же возразил ей с обезоруживающей улыбкой на языке Вольтера: «Прошу прощения, мадам, но я никогда не позволяю себе разыгрывать взрослых. Да и со сверстниками я стараюсь держаться в рамках абсолютной корректности».
И вновь аллеи тамариска,
Бискайский мир, мильон примет!
Хожу, таскаю том Бориса
И, как предмет, секу предмет.
Гремящий мир гульбы и риска
Все жаждет склоны простирнуть,
Где над уродством тамариска
Цветет зеленый пастернак
Иль там укроп. Деталь кубизма,
Пересеченье плоскостей,
А волны прут, самоубийцы,
Акрилом пачкая пастель.
Вглядитесь в дупла тамариска,
В уродства ссохшейся коры,
Увидите черты арийца
И черные рога коров.
|
[ № 8, 2006 г. ]
Сергей Соловьев: «Искусство начинается там, где кончается работа мысли»
[персона грата]
Глеб Шульпяков: Об условностях
[обозреватель-книги]
Марина Бородицкая: Читальный зал моей души
[терра-поэзия]
Александр Колбовский: Футбол первой свежести
[обозреватель-тв]
Юрий Глебов: До моря на трамвае
[старый город]
Павел Никонов: «Светских тусовок у нас не бывает»
[маэстро]
Василий Аксенов: Тамарисковый парк
[проза] «Семеро из восьми были в черных гидрокостюмах, один выделялся оранжевым цветом обнаженного тела с чреслами, облепленными длинными, по колено гавайскими шортами. Все они двигались так, будто в море возможен отрепетированный балет: стремительный спуск, крутой поворот, проход поперек волны, еще поворот и завершение спуска. Все они одновременно легли животами на доски, когда волна пошла на убыль, и стали поворачивать обратно, туда, где возникал серф, и только один, тот оранжевый, позволил себе дополнительный трюк».
Мария Болтнева: «A еще папа построил телескоп…»
[семейные сцены]
Андрей Толстой: Дива ар деко
[волшебный фонарь]
Андрей Каменев – Санджар Янышев: Наблюдатель
[table-talk]
Игорь Иртеньев: На коротких волнах памяти
[наше все]
Артем Варгафтик: Горько-сладкий яд
[репетиция оркестра]
Глеб Шульпяков: Памук в Москве
[прозрачные вещи] «В Москве Памук не расставался с крошечной цифровой камерой. И снимал все подряд машины, улицы, дома. Людей. Себя на фоне городского пейзажа. Признавался: Я купил эту игрушку недавно, еще не наигрался. Но, если честно, таким образом я просто веду дневник. Поскольку времени записывать у меня не остается».
Ольга Шумяцкая: Миленький ты мой
[киноностальгия] «Пьесу Пять вечеров Александр Володин написал в 1967 году, через двадцать два года после окончания войны. Но рассказанная в ней история старая, военная, личная володинская история. Точно так же он расстался в войну со своей будущей женой, точно так же встретился с ней через годы и точно так же, как Тамара Ильину, она говорила Володину при расставании, глядя на него сухими глазами: Видишь, какая я у тебя бесчувственная?»
Регимантас Адомайтис: «С годами мне все милее театр Кабуки»
[дым отечества]
Андрей Субботин: Разбирая «Россию»
[анфилада]
Дмитрий Смолев: Наши европейские тенденции
[обозреватель-арт]
Маша Шахова: «Козловитянки» с яблоками
[подмосковные вечера]
Дмитрий Петров: Импрессионисты, вперед!
[коллекция]
Виталий Вульф, Серафима Чеботарь: Звонкий мой смычок
[театральный роман]
Екатерина Рожкова: «Карандаш – своего рода трудотерапия»
[артотека]
Ольга Шумяцкая: Босиком по воздуху
[обозреватель-кино]
Юрий Рост: Два Жутовских
[окно роста]
Юрий Норштейн: Судьба-каприччио Игоря Волчека
[норштейн-студия]
Игорь Волчек: Аллегро нон троппо
[норштейн-студия]
Игорь Сердюк: Путем вина
[гастроном]
Сюжет от Войцеховского
Марк Водовозов: Песочница для взрослых
[финиш!]
Виктор Куллэ: Храм и Театр
[дом с привидениями]
Святослав Бирюлин: Пляжные мальчики
[музеи звука]
Александр Васильев: Изнанка моды
[винтаж]
Григорий Заславский: Мифы о правде
[обозреватель-театр]
Лидия Оболенская: Все цвета черного
[комильфо]
Святослав Бирюлин: Старый багаж
[обозреватеаь-музыка]
Пелем Г. Вудхауз: Веселящий газ. Роман
[классика прошлого века]
|
|