ЛИТЕРАТУРА

Светлана Шенбрунн

Светлана ШЕНБРУНН. Пилюли счастья [отрывок] Я заглянула к Паулине в библиотеку и, к своему удивлению, увидела там Пятиведерникова. Хотя, собственно, чему удивляться? Забрел от безделья. В надежде выпросить у жены десятку на пиво. Паулина, вскарабкавшись на лестницу-каталку, переставляла на верхних полках монументального многометрового стеллажа вверенные ее заботам толстенные почерневшие и потускневшие от времени тома. Не исключено, что один раз в двадцать или тридцать лет некий оригинал или полный бездельник сунет свой нос в какое-нибудь сокрытое под этими переплетами сочинение – восстановить в памяти глубокомысленную или, наоборот, забавную цитату. И как будет замечательно, как славно, что, когда он явится – этот чудак, этот книжный червь, – нужный том действительно окажется на указанном месте. Тоненькая ниточка человеческого общения и взаимопонимания протянется из 1786 года в 1986-й. Читатель и автор обрадуются друг другу, возможно, даже обменяются неким остроумным соображением. Раз в год – а может, и два – заботливые потомки давно покойных сочинителей освобождают стеллажи от всяческой трухи и паутины – совершают положенное по правилам хранения обеспыливание. Имена авторов поминаются в школьных и университетских учебниках, но мало кто из живых раскрывает загнанные на верхние полки фолианты… Заметив меня, наша рачительная библиотекарша обрадованно помахала рукой: – Как хорошо, что вы пришли! Я хотела даже вам позвонить, но посмущалась беспокоить. Ко мне сейчас должна нагрянуть – правильно я сказала: нагрянуть? – комиссия из мэрии. Некрасиво все-таки, что читательский зал у нас почти пуст. Я была бы вам чрезвычайно рада, если бы вы смогли задержаться на полчаса. Это ужасно, что люди из-за телевизора почти перестали читать книги! Раньше здесь бывала значительно большая публика. Действительно, на весь просторный зал не набиралось и десяти посетителей. Между матовыми фисташковыми поверхностями столов и белыми колпаками дневных ламп торчали три-четыре старушечьи головки да еще одна какого-то студентика, которого я поначалу из-за длинных волос приняла за девушку. Так что мы с Пятиведерниковым являлись существенным подспорьем. Я обнаружила в русском отделе (состоящем из трех застекленных шкафов и одного открытого стеллажа) «Былины Печоры и Зимнего берега» и устроилась с ними у окошка. Пятиведерников, помещавшийся до того двумя рядами впереди, захлопнул лежавшую перед ним книжицу, втиснул ее на ближайшую полку и также прошагал к русским изданиям. Вернулся он с журналом «Современник» за 1843 год (под редакцией Плетнева) и уселся со мной рядом – при этом даже не глянув на меня, не то чтобы как-нибудь приличия ради поприветствовать. Издание оказалось академическое. Одни и те же былины были многократно представлены в разных изложениях и снабжены подробными комментариями. Так, например, «Про богатырёва сына Дюк Степановича» имелось три версии. «На дальней сторонушке был богатырёв сын. Он был молодёшенек. В інно утро взял он трубку подзорную и вышел прогулятьца. Вот он стал эту трубку воротить под западну сторону…» Пятиведерников вытащил из внутреннего кармана чрезвычайно просторного пиджака (добытого, очевидно, на благотворительном складе) средних габаритов блокнотик и сделал какую-то выписку. «Вывел Дюк Степанович коня доброго, на коня руки накладыват – у коня туша гнётца…» Забавно – Любина мать так писала: «Уж и не знаю, доча, доведёца ли нам свидеца да и когда». Разглядывая эти ползшие враскорячку по тетрадному листику грустные строки, я сокрушалась о малограмотности простого русского народа, а причина, вероятно, заключалась не в малограмотности, а в том, что обитала эта крестьянская женщина не у стен Зимнего дворца, а у кромки дальнего Зимнего берега. Где и былины, и дедовские речения слагались по иным правилам и понятиям. Люба тоже как-то написала мне (но это в шутку): «Ты только не вздумай, девка, в Москва-то реке топитьца, давай ворочайся домой, и не кручинься, родная, все у нас образуитца». Это когда я очень убивалась из-за того, что не прошла по конкурсу в Московский геологический институт… Между прочим, пора уже мне «сдаваца» – «признаца», что письмо ее не дочитано и безнадежно потеряно. Вот хоть бы сейчас взять да и написать, благо все равно бездельничаем – ломаем комедию, тянем кота за хвост, ждем дурацкую комиссию. «Извиняюсь, свет ты мой, Любовь Алексеевна, не дочитала я твоего послания – то ли дети куда задевали, то ли собака сжевала. Не обессудь. Если было там что важное, не прогневайся, потрудись, опиши заново…» Правильно. Разживемся парой чистых листиков и напишем. Пойду спрошу у Паулины. Однако в тот момент, когда я приподымаюсь со стула, за спиной у меня звучит вопрос: – Зачем вы сюда приехали? Позы не изменил, взгляд нацелен в окошко. Можно, в принципе, и не отвечать. – Куда? В библиотеку? – Нет, в эту страну… – А вы? Поворотил наконец буйну голову и в раздражении слегка отпихнул свои записи. – Это у вас так принято – у вашей нации – отвечать вопросом на вопрос, да? – Решила поворотить свою жизнь под западну сторону. Вскипел: – Вонючая лужа эта ваша западная сторона! Извините, конечно, за выражение. Не за библиотечным столом, как говорится, будет сказано. – Почему же? Выражайтесь на здоровье, – откликаюсь я. – Только, мне кажется, вы повторяетесь. Мы уже обсуждали эту тему. – И твердым шагом направляюсь к столу выдачи книг. – Вы, верно, спешите, вы должны уйти! – пугается Паулина. – Не понимаю, почему они запаздывают! Я заверяю ее, что нет, не спешу, готова сидеть сколько потребуется – если только она будет столь любезна и снабдит меня несколькими листами писчей бумаги. – О, конечно, конечно, – радуется она и выдает мне целую пачку бланков с библиотечным грифом. Ничего, сойдут. Даже солиднее. – Что ж такого, что повторяюсь? – продолжает Пятиведерников, дождавшись моего возвращения. – Наболевшая тема. А может, навязчивая идея. Русский эмигрант имеет право на навязчивую идею. А сторона действительно вонючая. По абсолютной шкале ценностей – гнусная, лицемерная, лживая, ультракапиталистическая! – Так уж и гнусная! – перечу я. – Воплощенная мечта всего человечества. – Что ж, – изрекает он, – остается только посочувствовать этому человечеству. – Но после некоторой паузы сдается: – Не исключено, разумеется, что остальные еще хуже… Студентик бросает недовольный взгляд в нашу сторону. – Вы мешаете людям постигать истину. – Таково мое призвание – мешать людям. Жизненный принцип: не живи сам и не давай жить другим. Верно, верно: торчу тут у всех как бревно в глазу, Павлинку бедную забижаю, бездельничаю, пьяное существование веду, наращиваю бесцельно прожитые годы. Все, что ни делаю, – все скверно. Достойно осуждения! Студентик, сгребши в охапку литературные источники, перебирается на противоположную сторону зала – подальше от нас.