ЛИТЕРАТУРА

Ник Хорнби

Ник ХОРНБИ. Логорея [отрывок] Что ж, речь, пожалуй, пойдет о чтении; о том, как, когда, зачем и что мы читаем – об удачном стечении обстоятельств, когда одну книгу незаметно сменяет другая, а за ней следует третья, и все это превращается в вереницу идей и смыслов; а еще о неудачах, когда книга вас не захватывает, не задевает за живое, когда вы сцепляетесь с текстом, как кошка с собакой, и вы готовы на все, лишь бы не читать следующий абзац. «Мы разговаривали о книгах, – замечает один персонаж из замечательного „Праздника любви“ Чарльза Бакстера. – Бывает, они становятся любимыми, даже если читать их было скучно». Любой, кто не замечал за собой таких мыслей, просто-напросто лукавит…   … Я уже жаловался, что все вокруг не дают нам спокойно читать классику. Согласен, я должен был прочитать «Дэвида Копперфилда» раньше, и заслушаю осуждения. Но даже самый последний сноб-критик, издатель, кто угодно – вынужден, наверное, признать: в какой-то момент нам все равно придется прочитать книгу в первый раз. Я знаю, умные люди всю жизнь только и делают, что перечитывают гениальные литературные произведения, но даже Джеймс Вуд и Харольд Блум когда-то читали их, прежде чем перечитывать. (Может, и нет. Может, они только перечитывают и именно этим отличаются от нас. Тогда шляпы долой, господа!)… …В конце прошлого года мне подарили «Дэвида Копперфилда». Я все мечтал, как сяду в кресло, прочитаю пару страниц и почувствую величие Диккенса. Потом попробовал, но ничего не получилось. Кроме того, книга была небольших размеров, и я все время боялся, как бы не выронить ее прямо в ванну, не прожечь в забывчивости сигаретой и так далее. В итоге я читал четыре разных издания этого романа. Оставшийся со школьных времен экземпляр издательства «Пенгуин» развалился у меня в руках, и я купил роман в серии «Модерн классике». Потом книга куда-то запропастилась, и мне пришлось купить еще одно дешевое пенгуиновское издание. Оно мне обошлось в полтора фунта. Каких-то девяносто долларов! (Это я попытался изобразить шутку на злобу дня. Больше не буду.) В какой-то момент, прочитав около трети, я подумал, что «Дэвид Копперфилд» может стать моим любимым романом Диккенса. А поскольку я считаю его лучшим писателем в истории, то получалось, я прочитал половину лучшей книги в мире. Подобные мысли с возрастом перестают вызывать бурю эмоций, и потому реакция моя была не такой бурной, как можно предположить. У меня в голове возникла логическая цепочка, похожая на доводы философов из прошлого, доказывавших существование Бога: Диккенс = лучший писатель, «ДК» = его лучший роман, следовательно «ДК» = лучший роман из всех написанных. Я не чувствовал этой логики, я просто ее понимал, как вы понимаете логику тех философов. Но в итоге все же не срослось. Молодые женщины ходят в трауре. Буквально за двадцать пять страниц случается четыре смерти (если считать и глупую собаку Доры, хотя в этом я с Диккенсом не согласен). А когда остается двадцать страниц и ты уже готов к финалу, Диккенс вставляет бессмысленную и скучную главу о тюремной реформе. (Он против одиночных камер. Тем лучше для заключенных.)… …С тех пор, как я начал писать эту колонку, со мною такого не было: дочитав книгу, я испытываю горечь утраты, я по всем ним скучаю. Давайте не будем лукавить: обычно, дочитав книгу, вы с радостью ставите для себя очередную галочку, но в этом месяце я жил в другом мире, полном незабываемых, удивительных и необычных людей, в мире смеха (надеюсь, вы знаете, как смешно пишет Диккенс) и историй, следить за которыми – одно удовольствие. Боюсь, мне какое-то время будет непросто читать сжатые, обрезанные и обглоданные до костей книги.   …Как ни странно, я сумел полностью прочитать один из томов писем, которые по необъяснимым причинам купил в прошлом месяце. Однако не меньшая загадка – это зачем я его прочитал. Точнее, я не знаю, почему мне понадобилось прочитать его от корки до корки. Начав читать, постепенно начинаешь понимать, как все устроено. Письма тюфяку-брату – это сплошные наставления (и оттого смешно); в письмах сестре и матери все по делу и скучновато («Скажите Арсению, чтобы он поливал березу раз в неделю, а эвкалипт (он около хризантем и камелий) раз в два дня»); письма жене Ольге Книппер настолько сентиментальны, что даже неудобно читать. Еще он писал Алексею Суворину, своему издателю, и именно этих писем я ждал больше всего, открывая книгу: если уж дело касается литературы, все ответы лучше искать в таких письмах. Надо было мне остановиться на переписке с Сувориным, но к почти убаюкивающему ритму чеховской жизни привыкаешь. Как вы, наверное, знаете (не знаю почему, но вы всегда казались людьми, знающими многое, за исключением правил игры в крикет), Чехов начинал с фельетонов для различных газет и журналов, при этом учась на врача. А потом, в 1886 году, он получил письмо, о котором молодые писатели могут только мечтать. Дмитрий Григорович, уважаемый пожилой писатель, взял и написал Чехову, что тот гений и пора ему перестать дурака валять. Я по своему опыту знаю, что поначалу такие отклики воодушевляют. Но потом, получив два-три десятка таких отзывов, начинаешь отправлять такие письма в мусорную корзину не читая. Я придумал себе правило, согласно которому буду вскрывать письма только от обладателей Пулицеровской или Нобелевской премии. Если обращать внимание на каждую живую легенду, которая хочет с вами подружиться, вы никогда ничего не напишете. Некоторые из них могут оказаться изрядно надоедливыми. (Сэлинджер? Этот затворник? Если бы.) В общем, Чехов ответил Григоровичу одновременно и скромно, и жестко – лучше не придумаешь. «Все видели „Вишневый сад“ или „Дядю Ваню“, хотя мало кто слышал о таких рассказах, как „Жена“ и „В овраге“», – утверждает Джанет Малькольм в своей небольшой, но хорошей книге «Читая Чехова». Пожалуй, сейчас не время говорить о значении слова «все», хотя и хочется остановиться да задуматься о мире, в котором живут наши труженики и труженицы пера – не «все» видели футбольный матч или хотя бы одну серию «Зайнфельда», не говоря уж о русской пьесе XIX века. Но она, конечно, права в том, что рассказы Чехова находятся скорее в тени. В предисловии к сборнику рассказов Чехова Ричард Форд пишет, как он боролся с этими рассказами, пока не дорос до понимания того, что их простота обманчива. В молодости вы ждете, что великие писатели придут к вам, опоясав свои произведения бубенчиками, иначе вы в них ничего не понимаете, а в этих рассказах никаких бубенчиков нет. Самое удивительное в письмах Чехова – это почти полное отсутствие каких-либо страстей. Время от времени он пишет кому-нибудь, что закончил очередную бездарную пьесу или что никак не может это сделать, «Пьесу я кончил. Называется она так: „Чайка“. Вышло не ахти. Вообще говоря, я драматург неважный», – пишет он Суворину. О «Трёх сестрах» он отзывается так: «не пьеса, а скучная, крымская чепуха». Он был бы потрясен, если бы узнал, как все получится на самом деле. Главной страстью его жизни была проза. И деньги. Он всем подряд рассказывает, как много всего купил за небольшие деньги и как много можно было бы еще накупить. В письмах Чехова полно полезных советов, причем со временем они не потеряли ценности. «Спать с бабой, дышать ей в рот <…> выносить ее логику, не отходить от нее ни на шаг – и всё это из-за чего! Воспитанные же [люди] в этом отношении не так кухонны». Он, конечно, прав. Толку в этом нет никакого. Но ведь после нескольких лет совместной жизни невольно привыкаешь. Но пишет Чехов не только о лошадином поте, но и о современной литературной жизни. О деньгах, конечно, тоже хватает. Но Чехов и слухи пересказывает, и о благотворительности рассуждает, и о славе. (Чехова узнавали везде, где бы он ни появился.) Но я не видел другого гения, который не обращал внимания на свой безмерный талант, даже не замечал его. На десерт вы находите неприятные, но забавные биографические детали. «Третьего дня я был у Л.Н. Толстого, – пишет он Горькому. – Он очень хвалил Вас, сказал, что Вы „замечательный писатель“. Ему нравятся Ваша „Ярмарка“ и „В степи“ и не нравится „Мальва“». Как вы понимаете, в этом письме Горький обратил внимание только на последние три слова и так опечалился, что весь день не вставал с постели. В этом месяце книжные полки послужили мне именно так, как должны. Дочитав Чехова, я припомнил вроде когда-то купленную книгу Джанет Малкольм, которая путешествовала по России по чеховским местам. Я ее нашел и прочитал. И с удовольствием прочитал. Иногда забываешь, нехорошие литературные критики могут умно писать не только о книгах, но еще о людях и жизни. Вот чудесное наблюдение, где она связывает свои эмоции от возвращения потерянной сумки с впечатлениями от поездки: «[Наш дом] там, где что-то происходит, где мы переживаем нечто новое… Только столкнувшись с мелкими дорожными неприятностями, мы выходим из транса праздного путешествия, снова чувствуя резковатый привкус реальности». Я, правда, никак не могу понять, почему она считает, что читать переписку Чехова с Ольгой Книппер – «сплошное удовольствие». Я, конечно, читал только письма самого Чехова, но, похоже, она превратила взрослого человека в вечно сюсюкающего младенца. «Милая моя, дуся», «Милый дусик мой», «Собака моя», «Собачка, милый мой песик», «Милая собака», «Милый мой зяблик», «Будь здорова, лошадка»… Господи, ну держи ты себя в руках! Ты же знаковая личность русской культуры. За время недолгого брака Книппер и Чехов виделись редко (она играла в театре в Санкт-Петербурге, а он жил в Ялте), и Малкольм не без сожаления замечает, что знаменитым людям, живущим в обычном браке, нет нужды часто переписываться, и тем самым они лишают биографов ценного материала. Но судя по всему, стоит обязать супругов находиться рядом друг с другом 24 часа в сутки, 365 дней в году, если только у одного из них возникнет желание назвать другого в письме зябликом, лошадкой или собакой. Однако Малкольм так захвачена своей работой, что в недостатках видит не недостатки, а удачные решения – или, по крайней мере, характерные черты. Есть такой пьедестал – я не знаю никого, кто бы его видел, но он точно есть, – на который можно забраться, и тогда люди уже не будут объяснять, что чего-то делать нельзя, что вы чего-то не умеете, зато они будут удивляться, как в вашей работе появилось нечто напоминающее бесполезную деталь. Это произошло с Бобом Диланом, о котором Кристофер Рикс написал книгу. Рикс анализирует песню, в которой ему не понравится одна рифма (что-то на уровне «кровь/любовь»), но в итоге он находит в ней глубочайший смысл, представляя ее как очередное свидетельство гениальности Дилана. Он даже не допускал такой мысли, что Дилан мог просто решить: «Ну и хрен с ним. Сойдет». Малкольм делает похожую ошибку, хотя и более осознанно, рассуждая о «резких» и «необъяснимых» изменениях в характерах героев чеховских рассказов: «проходит время, и новаторство великого писателя перестают воспринимать как ошибку». Вы простите, я еще не дорос до того, чтобы воспринимать подобное новаторство, и мне хотелось бы попросить госпожу Малкольм уточнить, сколько именно времени должно пройти? Хотя бы навскидку. Полгода? Два года? Если честно, дольше мне бы ждать не хотелось.