| Рульфо Х. Педро Парамо: роман. Равнина в огне: рассказы. М.: АСТ: Астрель: CORPUS, 2009. 413 с.
Мексиканский писатель Хуан Рульфо (19171984) известен у нас немногим. Хотя его роман «Педро Парамо» Габриэль Гарсия Маркес назвал «самым прекрасным из всех, какие когда-либо были написаны на испанском». Рульфо считается одним из ранних и ярких представителей латиноамериканской литературы «магического реализма», которая владела нашими умами и чувствами все 70-е годы. Отзвуки ее влияния и сейчас звучат в нашей словесности. Почему и так любопытно мне было приникнуть к истоку, глазами нашего времени прочитать то, что лет тридцать назад воспринималось с трепетом и на веру.
Скажу честно: впечатления оказались сложными, явно неоднозначными.
Но сперва немного об авторе и его книге. Хуан Рульфо, собственно, оставил нам один небольшой в 200 страниц роман и горсточку рассказов о времени мексиканской революции 191017 гг., о которой мы имеем представление (да и то разве что среднее и старшее поколение) по великой живописи Сикейроса и Ороско. Между тем, революция эта была и долгой, и кровавой (до 2 млн. жертв в 15-млн. стране!) этакой затяжной и перешедшей в гражданскую войну нашенской февральской революцией, где либеральная промышленная буржуазия боролась с биржевыми спекулянтами, а обезземеленное крестьянство с латифундистами. То есть, если вы вопреки всем политологическим сказочкам хотите узнать, как выглядела бы Россия, не случись в ней октябрьский переворот, а только февраль 17 года, то посмотрите на современную Мексику.
Ну, и как впечатления?..
Неслучайно над текстами Рульфо при всем их мексиканском задоре и колорите вспоминаешь невольно «Донские рассказы» Шолохова, «Конармию» Бабеля или «Россию, кровью умытую» Веселого. Возникает ощущение языковой лавы, когда мы не столько видим рассказчика (как и на фресках Сикейроса: сплошняком усы, сомбреро и мускулистые натруженные кулаки, апофеоз толпы, массы, тела народа, нации), сколько слышим его голос, но этого и достаточно, потому что каждый рассказ Рульфо похож на четко выведенную формулу.
Вы хотите знать, какова участь бедного юного дауна, «блаженно» живущего на голодном пайке? Вот вам рассказ «Голоса». Вам не терпится побывать в богом забытом городке, из которого уходят все мужчины, понюхать формулу социального издыхания? Вот вам рассказ «Лувина». А один из сильнейших рассказов Рульфо «Равнина в огне» тоже формула кромешной, беспродышной гражданской бойни, где люди все ориентиры уже теряют, превращаясь в загнавших себя зверей.
Едва ли не самый оригинальный текст здесь «По следу». По следу убийцы идет человек, которого, собственно, и надо было убивцу прикончить, да в темноте пришлось всю семью его вырезать, а сам-то «тот самый» вне дома как раз оказался. И вот они уже поменялись местами. И вот уже мы сами участвуем в этой азартной охоте, причем автор так строит полилог, что мысли обоих (и еще третьего персонажа, который убийцу приветил, а должен был бы кабы про преступление знал прикончить), и вот уже этот мощный в своей подлинности полилог выглядит сперва как хорал, а после снова как формула (Рульфо же!), где человеческое и звериное оказываются в сложнейшем и неоднозначнейшем контрапнктивном узле увязаны.
Почти все рассказы Рульфо об участи, причем участи, при всех трепыханиях обреченных на нее людей, беспросветной. Это ну никак не назовешь судьбой, даже «судьбиной», в судьбе ведь возможны варианты. Здесь вариантов нет никаких, и читатель вместе с автором заранее знает об этом, чего никак не скажешь о героях, которые и за край могилы будут упорно цепляться с корнем не вывернешь!
По ходу чтения читатель настолько опаляет себя жаром перманентной трагедии, что и последний рассказ книги, вроде лукавый, веселый (как старые богомолки пытаются причислить к лику святых почившего местного Дон-Жуана, с которым у каждой так много связано) даже этот вот жовиальный текст выглядит жестоким изобличением святынь и святош.
И, конечно, с особой силой жар обличения полыхает в романе «Педро Парамо». Герой попадает в город, населенный мертвецами: здесь каждый камень дышит и пышет памятью так и не отлетевшей от него жизни. Все местные трагедии, склоки, плутни и блудни живы-живехоньки, повторяя себя на разные голоса в который раз, хотя тела-то участников вон уже сколько лет, как истлели.
Вот где «формула жизни» как таковой представлена в чистом виде! (Конечно, здесь и до Макондо Маркеса рукой подать).
Постепенно из этой вроде занятной (хотя и по эль-грековски мрачной) какофонии голосов выпестовывается сюжет. Он о Педро Парамо, местном латифундисте, беспощадном и грозном царьке и его долго-долго умирающей любимой жене. Разумеется, помрет в конце концов и Парамо (весьма символическим образом: последний гвоздь в гроб латифундисту загоняет писатель со смаком и щегольством).
Но прочитай мы это лет тридцать назад, аллюзий с нашим сегодня (тогдашним) не строили бы. Мы бы «духовность» какую-то новую, экзотическую пытались нашарить (почему так легко и доверчиво столь многие позже, в 90-е, прильнули к источнику Кастанеды). Сейчас же во весь голос звучит для нас именно социальная злободневность романа Рульфо. Эти социальные реалии для нас теперь не экзотика, а сама жизнь. Ну чем, скажем, те же Цапки не Педро Парамо? И таких вот «донов Педров» в нашей нынешней политике, экономике и где хошь пруд пруди, только шляпу успевай сымать да на обочину отъезжать. А мудрый Андрей Кончаловский призывает при этом мириться с очевидно несправедливым порядком вещей (мы ведь как бы еще из 14 века не выросли, по его мнению), хотя, кажется, сам не здесь жить предпочитает, не под Цапком-с.
На то он и мудрец, разумеется.
Эх, не стал бы я искать великие духовные откровения в этих текстах, замешанных на мощно почвенном магическом реализме что африканской, что азиатской, что латиноамериканской выделки. Потому что все эти героические-экзотические усилия и местечково мистические прозрения своим жизненным результатом имеют или очевидный крах (что в Африке, что на Кубе), или поневоле переходят к некой более человечески ориентированной социальной и экономической здравой практике. Хватит жить сказками.
Как белые люди жить надо!
1.04.2013 |