Н. ГОГОЛЬ – М. ШАГАЛ: ПРОСТРАНСТВО ЧИТАТЕЛЯ

Гоголь Н. В. «Мертвые души»: Поэма. Иллюстрации Марка Шагала. – М.: Фортуна ЭЛ, 2004. – 256 с., ил. – (Серия «Книжная коллекция»)
 

«Мне хочется в этом романе показать хотя с одного бока всю Русь»
(Н.В. Гоголь – А. С. Пушкину, 7 октября 1835 года. Цит. по: Живые страницы. – М.: Дет. лит., 1972. – С. 231)

Банальна, хотя вряд ли опровержима истина, что каждый увлеченный читатель художественного текста – творец, соавтор (для себя хотя бы). Но лишь некоторым читателям удается зафиксировать плоды своего сотворчества. Именно так я и предлагаю взглянуть на это издание.

Гравюры Шагала здесь – не просто иллюстрации, хотя именно иллюстрации создавал художник в 1923–25 гг. для издательства «Амбруаз Виллар». Но как же при этом далеко в сторону (в сторону своего индивидуального проживания текста) отступил Марк Шагал от принятой традиции! Довольно того, что персонажи Гоголя здесь постоянно меняют обличья. Один только Чичиков, – чуть не на каждой гравюре он с новым носом и новой прической! Да и одежда героев – странная мешанина из элементов моды гоголевской эпохи и начала 20 века. Я уж не говорю, что творенья шагаловского пера больше «дурачатся» и парят, аки птицы, чем исправно трудятся на ниве сюжета поэмы.

Да и иллюстрирует-комментирует Шагал избирательно (хотя всех гравюр целых 96 листов!), – иллюстрирует только себе любезное. Иные важнейшие для Гоголя эпизоды (включая хрестоматийные абзацы о «птице-тройке») художником оказались неохваченными…

Понадобился авторитет последующей мировой славы Шагала, чтобы, наконец-то, и наш издатель отважился предложить читателю изоверсию «Мертвых душ» по Марку Шагалу. И теперь мы имеем том, в котором гениальному тексту Гоголя сопутствуют гениальные образы Шагала. Они же – и комментарии Шагала-читателя, который так выпукло, так наглядно передает изменчивость восприятия художественного образа зрителем и тем паче читателем. Вспомним: именно эту важнейшую особенность одновременно с Шагалом в те годы активно осваивал путем монтажа кинематограф, осмысливали ведущие эстетики и психологи.

Нет, это не книга-альбом. Это, скорее, книга-игра, слишком непринужденная, чтобы можно было заподозрить художника в нарочитой, излишней «концептуальности».

Правда, сам Шагал настаивал: весь сюр в его произведениях – отнюдь не плод праздной игры фантазии, он имеет свою логику, свой глубокий и вполне рационально прочитываемый смысл. Другое дело, что этого мастера невозможно упрекнуть в «умышленности», в умозрительной отвлеченности его образов.

Шагал находился в общем русле поисков художников своего времени, – художников, которые стремились преодолеть традиционную (в европейском искусстве) оппозицию объективного мира и воспринимающего его субъекта. Их целью было сквозь игру субъективного восприятия увидеть фундаментальные (объективные и всеобщие) основы человеческого бытия, преобразить противостояние «субъекта» и «объекта» в некое новое, более полное качество.

Но, запуская руку по локоть в «коллективное бессознательное» (по К.Г. Юнгу), они оставались, прежде всего, лириками в душе. Автор глубокого и тонкого эссе о Шагале – иллюстраторе Гоголя (которое открывает книгу) Игорь Золотусский пишет:

«Тут поэт сошелся с поэтом, а там, где сходятся поэты, созвучие неминуемо… Близость здесь не исключает различия» (с. 5, 7).

Примером такого различия он делает лист, где художник изобразил себя рядом с Гоголем: «Недаром поэты сидят друг к другу спиной. Гоголь трет рукою лоб и с искаженной (выделено мной, – В. Б.) улыбкой смотрит на лист бумаги… Ему что-то не удается, он недоволен собой и мучается (выделено мной, – В. Б.). Шагал, будучи очень похож на него внешне,… улыбается… его улыбка оттеняет гоголевскую напряженность, и всё в этом рисунке говорит о том, что Гоголь в конце пути, тогда как молодой единомышленник и оппонент лишь начинает» (с. 7).

Но так ли уж «мучится» у Шагала Гоголь? Судите сами… (с. 4)

По-моему, И. Золотусский излишне драматизирует и самый «печальный» рисунок в книге, – «Смерть прокурора» (с. 217): «Здесь ужас леденит сердце. Здесь конец комедии, после которого остается лишь опустить занавес», – полагает критик (с. 16). Но взгляните: разве подкрученный бравый ус не делает лицо мертвеца улыбающимся, а «руки по швам» («Он вытянулся во весь рост, сложив руки по швам, как покорный солдат, получивший выговор от генерала», – И. Золотусский, с. 16) – да ведь они причинное место стыдливо и жадненько прикрывают! А брюшко подавно делает тело покойника комично похожим на тушку каплуна. Вы не находите?..

Думается, никакой особой, заданной «концепции» у Шагала в данном случае все же не было. Скорее, можно говорить об очень ровном, неизменном в каждой иллюстрации настроении, – настроении умиленности живой жизнью, в которой угловатые-мешковатые русские баре и мужики живут, как бессмертные боги Олимпа, в полном согласии с собой и природой. В этом мире нет места ни страданию, ни греху, ни смерти в ее подлинном трагическом ореоле.

Можно, конечно, говорить об одностороннем прочтении Шагалом безусловно более драматической, далекой от идиллии поэмы. Но тянет предположить и иное. Иллюстрируя 1-й том «Мертвых душ», Шагал сделал то, что не удалось совершить Гоголю во 2-м: художник создал-таки положительный образ, – но не отдельного человека, а целой страны, где каждый даже самый нелепый-разляпистый ее обитатель добавляет в общую бочку – ложку своего обаяния.

Это обаяние всегда окрашено юмором. Но ведь и Гоголь называл себя «комиком» (с. 8). Комиком, а не сатириком!..

Да, верно: и Гоголю, приступившему к своей поэме, и Шагалу, проиллюстрировавшему ее, было по 30. Но если писатель стоял на пороге самого трудного этапа своей недолгой жизни, то художник был в начале благополучного (относительно) и длительного пути. Вот почему Шагалу показались не близки тогда самые противоречивые, горькие и пафосные места книги. Или он их очень по-своему переосмыслил.

Взгляните на «Сад за домом Плюшкина» (с. 125). У Гоголя он уподоблен развалинам римского Форума, этакий апофеоз уходящего в небытие величия. У Шагала это, скорее, джунгли, жизнерадостно готовые подмять под себя ветхие стены дома, отжившего, превратившегося в сарай. Этот сад на рисунке – какой-то самодостаточный хаос, в котором сила жизни заведомо торжествует.

Но взгляните и на лицо Плюшкина (с. 141). В нем есть известная просветленность человека, который творит свой собственный мир, – пускай и из педантично повсюду разложенного сора и мусора, этого рукотворного космоса бессмыслицы! Да и остроконечный его колпак, – ну чем это не колпак клоуна?..

То, что создает в этих гравюрах Марк Шагал, я бы назвал языческим балаганом, где едва ли не самая фундаментальная фигура – чудо чудное, диво дивное, сисястый гермафордит Елизавета Воробей (с. 150). Ну можно ли, спрошу я вас, вообще помереть с такими монументальными, на века созданными телесными формами?!..

А слово «балаган», – разве оно обидное? Уничижительный оттенок ему ведь взрослые придают. Для детей поколенья Шагала «балаган» (ярмарочный цирк или кукольный театр) – это храм волшебных превращений и приключений, и откровений о сути жизни, если уж точным быть.

Шагал в этих иллюстрациях – человек с душою ребенка. Потому что только ребенку свойственно быть таким естественным в своих фантазиях-импровизациях, ощущать жизнь как единый поток, ломая (не зная о них!) разграничивающие условности, принятые у взрослых.

Вот и Шагал, мне кажется, здесь, вовсе не помышляя ни о каких хитромудрых «концепциях», просто творит свой мир, магически обживая его образами белое пространство листа. Он не рисует, не иллюстрирует, – он играет и одновременно медитирует, вызывая видения из этого самого «коллективного бессознательного».

И – да! – он обращает нас памятью к детству. Не к сусальному мифу о счастливом и бесконфликтном детстве, а к той свободе и полноте ощущения жизни, которые детству (как возрасту отдельного человека, так и обществу – отсюда вот это «язычество»), пожалуй, только и свойственны.

Впрочем, вся эта эстетика – не обязательна именно для иллюстраций к Гоголю. В ней вполне можно развернуть и визуальные образы к гончаровскому «Сну об Обломовке». То прерывистая, то размытая грезовая линия свойственна и Шагалу здесь, – но не «сновиденность», не ее условный и фантастический мир делает художник своим ключом к миру Гоголя!

Его, этот ключ, Шагал безошибочно находит в главной для Гоголя, сквозной для его творчества гиперболе пространства: «Три года скачи – ни до какой границы не доскачешь», «Редкая птица долетит до середины Днепра» и т.д. В гравюрах к «Мертвым душам» Шагал создает такое поистине бескрайнее пространство (точнее: ощущение такого пространства), в котором свободно и равноправно умещаются земля и небо, сон и явь, прошлое, настоящее и даже будущее.

Здесь тела персонажей парят не по произволу художника, а просто потому, что иначе невозможно с достоверностью передать их пребывание в этом бесконечном, неевклидовом пространстве (которое также и время, и космос во всех его измерениях). Это пространство дает каждому персонажу «крылья». «Птица-тройка», может, потому и не изображена Шагалом, что дух этого образа пронизывает все гравюры цикла.

И в заключение придется признать: концепция – стихийно ли, умышленно ли рожденная – в этом мире образов, кажется, складывается. Упраздняя пространство (линейную перспективу) и время (смешивая эпохи и играя обликом персонажей), Шагал соединяет жизнерадостное лукавство лубка с «бытийственно» возвышенным, «космическим» строем иконы. Таким образом, художник совмещает оба полюса русского национального сознания, – и на этой основе творит тот образ России, который так дорог, наверно, каждому.