СТАЛИН КАК ЧИТАТЕЛЬ

«У него мужественное лицо, он правильно делает свое дело, и вообще все кончено здесь. Нам пора!»
(М. Булгаков, «Мастер и Маргарита». – Цит. по: Б. Соколов, с. 236)

Кто вы, товарищ Сталин?
 

Репутация И.В. Сталина как политика и как персонажа отечественной истории подвергается пересмотру чуть ли не каждые десять лет. И даже «По последним сведениям, музей-дача Сталина в законсервированном виде все еще ждет своего часа» (Б. Илизаров, с. 162).

Ждет своего часа не только окончательный вердикт истории в отношении этого человека, но и в отношении его репутации как читателя, – единственного в 30–40-е гг. XX века свободного читателя в СССР!

С легкой руки Троцкого (прежде всего), распространилось мнение, будто Сталин был человеком серым и малокультурным. Другие мемуаристы (флотоводец Н.Г. Кузнецов, писатель К. Симонов), напротив, называют его высокообразованным человеком с творческой жилкой, – имея в виду литературный дар, проявленный в юности.

Конечно, И.В. не получил систематического образования. До конца дней он имел привычку не уверенного в себе самоучки выделять незнакомые слова. Десятки толковых словарей в его личной библиотеке, как будто, – доказательство «из той же оперы».

Но его личная библиотека насчитывает около 20 тыс. томов, причем большей частью исчерканных пометками! 20 тысяч томов по разным отраслям знания и художественной беллетристики, к которой он относился весьма серьезно.

Сталин учился всю жизнь. Своих дипломированных оппонентов он побивал массой цитат из Маркса и особенно Ленина, собрание сочинений которого перечел неоднократно. Да и серьезных ученых, специалистов вождь порой поражал глубиной своих суждений в их областях, – потому что перед встречами с ними обычно штудировал основную литературу по данному вопросу.

Однако поверхностным всезнайкой Иосиф Виссарионович не был. Важнейшие для себя книги он перечитывал и при каждом новом прочтении оставлял массу заметок.

Усердный, пытливый читатель, Сталин был, безусловно, и читателем гениальным. Как и Ленин, он имел редкую природную (или развитую) особенность: схватывал всю страницу разом. 300–600 страниц – такова дневная норма Сталина-читателя!

Сын сапожника из Гори, кроме прочих своих свойств и качеств, порой взаимоисключающих, был прирожденным книжным червем и бюрократом. Он обожал книги, схемы и карты, которыми увесил стены своего жилища вместо картин. Кажется, у него был просто зуд перегонять сложность жизни в форму наглядной картинки, на лист бумаги. Современный исследователь отмечает: «Сталин как политик был прежде всего редактором подготовленного для утверждения текста… Он воспринимал российскую политическую культуру через письменный текст» (цит. по: Р. Медведев, с. 54).

Рискну предположить: для невротика с очевидной параноидальной составляющей насущно необходимо было увидеть объект его действий, так сказать, на ладони, ощутить свою полную власть над ним, а себя при этом – в полной от него безопасности.

Примерно это же имеет в виду и Б. Илизаров, когда пишет о картинках из «Огонька», которыми вождь и учитель всего прогрессивного человечества увесил стены Кунцевской дачи: они «не столько говорят о безвкусных художественных пристрастиях…, сколько о том, что он получал положительные эмоции не от живого искусства, а от копии в квадрате» (с. 182).

Правда, Илизаров делает отсюда вывод о формализме как о ведущей черте И.В. Но тот же автор упоминает, что Сталину было весьма свойственно в быту отступать от «правил». В часы застолий Сталин, Молотов и прочие наши бонзы обожали распевать церковные гимны и… белогвардейские песни! Поэтому точнее было бы говорить о чрезмерной засистематизированности мышления вождя.

Зато другой вывод Илизарова оспорить, кажется, невозможно: «Если бы Сталин добился мирового господства, то история человечества впервые стала бы при нем управляема. Сталин доказал на практике, в рамках одной страны, возможность управляемой, т.е. планово предсказуемой и инженерно сконструированной жизни человечества. Сталин показал на практике возможность „конца истории“ как непредсказуемого спонтанного процесса. Он же доказал, что никаких моральных и этических запретов в социальной инженерии нет. Все эти вместе взятые доказательства и есть «сталинизм» (с. 186–187).
 

Сталин и партийная « талмудистика»
 

Как человек, приверженный строгой системе Сталин начал формироваться, очевидно, еще в семинарии. Наклонность к буквоедству, начетничество и слепое преклонение перед раз навсегда признанными авторитетами, – все то, что так быстро стало основными чертами партийных дискуссий у победивших большевиков, – это ведь черты совершенно церковного «стиля мышления», которыми из века в век отмечены и богословские споры.

Увы, дух свободного философствования оказался Сталину и чужд, и попросту недоступен. Канта, Фихте и Гегеля он, похоже, так и не «превозмог» и всю жизнь относился к их философии ревниво скептически. Перед войной он жестко раскритиковал авторов III тома советской «Истории философии» за преувеличение роли немецких философов-идеалистов в качестве интеллектуальных источников марксистской теории. С легкой руки товарища Сталина, тогда же (и на весь период советской истории) в нашей философии возобладала упрощающая концепция борьбы «прогрессивного» (всегда!) материализма и реакционного (как минимум!) идеализма.

Склонность упрощать до схемы (до понятной и приятной ему, а заодно и очень удобной, как лозунг, в борьбе схемы), – эта особенность сталинского мышления камнем повисла на шее всей советской гуманитарной науки. Впрочем, от этого «стиля мышления» страдали не только гуманитарии…

Похоже, не без труда давался Сталину и «Капитал» Маркса. Библию марксизма он предпочитал осваивать по брошюрам популяризаторов (предположение Б. Илизарова, с. 147).

Тем не менее, к Марксу вождь относился с большим пиететом и не позволял себе оставлять на полях его трудов критических замечаний. А вот более гуманитарно (и гуманистически!) ориентированному и понятному Энгельсу от И.В. порой доставалось!

Но главным интеллектуальным источником для Сталина навсегда остались произведения В. Ленина. Его труды вождь всех-всех-всех неоднократно перечитывал с цветными карандашами в руках.

Впрочем, раскрасками Сталину служили и произведения его оппонентов. Труды Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина и др., изгнанные из советских библиотек, преспокойно украшали полки личной сталинской библиотеки…

Как известно, Сталин не гнушался идейного плагиата, черпая у своих врагов без ссылки на первоисточник. Так, некоторые идеи Троцкого о «трудармии» прекрасно воплотились в практике сталинских лагерей, хотя даже фамилия Троцкого была убрана из всех советских энциклопедий. Причем это последнее было сделано по прямому и настойчивому указанию И.В.!

Сталинская партийная цензура действовала порой довольно изощренно. В начале 30-х гг. Н.К. Крупская разразилась книгой воспоминаний о В.И. Ленине. Книжка ее была роскошно издана и встречена со всем полагающимся случаю энтузиазмом читателей. Но через год ее просто изъяли из всех советских библиотек, – негласно, без объяснения причин.

«Сталин сумел добиться того, что в середине 30-х годов единственным свободным читателем в стране стал он сам» (Р. Медведев, с. 57).
 

Уроки классиков
 

Спорным остается и вопрос о литературном вкусе вождя. «В искусстве… отца больше всего привлекали как жанр сатира, юмор…» – свидетельствует С. Аллилуева. – «Отец не любил поэтического и глубоко-психологического искусства. Я никогда не видела, чтобы он читал стихи… Не видела на его столе Толстого или Тургенева…» (цит. по: Б. Илизаров, с. 383).

Но ведь Сталин и сам в юности писал неплохие лирические стихи! А к вопросу о Толстом мы еще вернемся…

Совершенно иначе оценивает литературный вкус Сталина профессионал, – К. Симонов:

«Прежде всего, он действительно любил литературу, считал ее самым важным среди других искусств, самым решающим и в конечном тоге определяющим все или почти все остальное. Он любил читать и любил говорить о прочитанном с полным знанием предмета. Он помнил книги в подробностях. Где-то у него была – для меня это несомненно – некая собственная художественная жилка, может быть, шедшая от юношеского занятия поэзией, от пристрастия к ней, хотя в общем-то он рассматривал присуждение премий (Сталинских, – В.Б.) как политик… Вкус его отнюдь не был безошибочен. Но у него был свой вкус».

И добавляет: «Не буду строить домыслов насчет того, насколько он любил Маяковского или Пастернака, или насколько серьезным художником считал Булгакова. Есть известные основания считать: и в том и в другом, и в третьем случае вкус не изменял ему» (цит. по: Б. Соколов, с. 232–233).

Думается, Симонов ближе к истине. Во-первых, произведения классики Сталин успел освоить еще до рождения Светланы. Во-вторых, «Воскресение» Л. Толстого он перечитывал в 30-е гг., оставляя на полях романа многочисленные пометы, – возможно, предназначенные как раз для взрослеющей дочери (см. Б. Илизаров, с. 383 и дальше).

В-третьих, Сталин, безусловно, относился к литературе и как прагматик, и как ее поклонник. Наконец, в-четвертых (и здесь Светлана права), в душе Сталина имелись и ирония, и сарказм, и ерничество, а дух романтизма ему, практику до мозга костей, в зрелые годы был очевидно чужд.

Впрочем, порой вождю удавалось удачно сочетать прагматизм политика и искреннюю любовь читателя. С легкой руки Сталина страну в середине 30-х буквально захлестывает культ Пушкина. Бурно отмеченное 100-летие со дня смерти «нашего всего» вошло в русский язык присловьем: «За тебя это Пушкин сделает?» Так народ ответил на засилье пушкинского имени, которое стали насаждать, как картошку.

Между тем, Сталин искренне преклонялся перед главным гением русской литературы, собирал издания его произведений и литературу о нем.

Хотя, думается, Сталин сделал Пушкина официальным кумиром совершенно сознательно. «…В случае с Пушкиным кремлевский правитель проявил незаурядное политическое и идеологическое чутье. Для русского народа Пушкин – не просто гениальный писатель, он… можно сказать, символ нации. Славя его, Сталин идеологически укреплял режим, завоевывая симпатии русского народа и его интеллигенции» (Р. Медведев, с. 60).

К тому же Пушкин с его юношеским свободомыслием (шиш проклятому царизму) и поздним «государственничеством» (см. письмо Чаадаеву) удивительно точно соответствовал идеологической кальке советской империи, которая отрицала империю царскую, но все больше перенимала идеологию и пышные причиндалы своей предшественницы.

Со Львом Толстым Сталину сладить было идеологически сложней. Дошедшие до нас сталинские маргиналии на полях «Воскресения» свидетельствуют: вождь выделял в романе социальную критику (в помощь Светлане для написания сочинения?..) и насмешничал над наивными взглядами матерого человечища на природу людей и устройство общества.

К примеру, напротив слов Толстого о высоком значении Нагорной проповеди, благодаря которой «само собой» уничтожатся насилие и устанавливается «высшее доступное человечеству благо – царство божие на земле», Сталин начертал простенькое, но до чрезвычайности характерное: «ха-ха» (Б. Илизаров, с. 386).

Впрочем, все величие и все заблуждения Льва Толстого были «навсегда» определены для советского народа еще ленинскими статьями о нем как о зеркале и т.п.

Еще сложнее было справиться с Достоевским. Известно, что Ильич Достоевского не любил и называл «вредным» («архивредным»?..) писателем.

Как ярый противник революционного движения Достоевский оказался крайне неудобен для «красной» власти. Вот почему его хотя и признавали бесспорным классиком, но всячески ограничивали доступ к нему широкого читателя, а после войны практически перестали переиздавать.

И все-таки парадокс: именно Достоевского вождь всех времен и племен привел своей дочери как пример глубокого психолога. Известно, что смолоду Сталин читал Достоевского с большим интересом.

В 1923 году, в тогда еще живой партийной полемике, Сталин небесталанно использовал «достоевскую» интонацию подпольного человека. Оцените: «Вы слушали здесь, как старательно ругают оппозиционеры Сталина, не жалеют сил… Что ж, пусть ругаются на здоровье. Да что Сталин, Сталин человек маленький. Возьмите Ленина… Язычок-то, язычок какой, обратите внимание, товарищи. Это пишет Троцкий. И пишет он о Ленине» (цит. по: Б. Илизаров, с. 414).

Но кроме ерничества Сталину оказалась близкой и учительская интонация Достоевского! Читая «Братьев Карамазовых», он выделяет эти места. Например, в поучениях старца Зосимы: «Убегайте лжи, брезгливости убегайте» (там же, с. 415).

Надо полагать, очень «по-сталински» были переосмыслены и другие выделенные вождем слова старца: «…любовь деятельная сравнительно с мечтательною есть дело жестокое и устрашающее. Любовь же деятельная – это работа и выдержка» (там же, с. 417).

Переосмыслена вождем (и им же преобразована в жизнь) и идея нового государства, сочетающего в себе светские институты воздействия на тело подданного и духовный авторитет. Сталин выделяет слова Паисия: «Государство обращается в церковь… От Востока звезда сия воссияет» (там же, с. 424).

«Так мессианская идея русского православия в трактовке Достоевского сошлась под карандашом вождя с мессианской идеей советского социализма» (Б. Илизаров, с. 425).

И на основе анализа сталинских маргиналий на полях «Карамазовых» исследователь делает парадоксальный, но бесспорный и с большими последствиями вывод:

«Авторитет гениального писателя таинственным образом начинал работать в пользу советского социализма, идеологии коллективизма и даже – сталинской коллективизации сельского хозяйства» (там же, с. 442).

Таким образом, Достоевской в известной мере разделил судьбу Троцкого: Сталин вовсю черпал у них вдохновение и идеи, но на первоисточники не ссылался, предпочитая один нести тяжелое бремя славы…
 

Сталин и М. Горький
 

Старшим по рангу и возрасту советским классиком стал Максим Горький.

Отношение вождя к «Буревестнику революции» было неоднозначным. С. Аллилуева свидетельствует: «В последние годы отец перечитывал Горького, но говорил о нем с раздражением. А давно, когда хотел польстить Горькому, собственноручно написал на его сказке «Девушка и смерть": «Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гете. И Сталин» (цит. по: Б. Илизаров, с. 361).

Правда, в этой фразе лесть, доведенная почти до ерничесой грубости, могла в тот миг быть и искренней. Сталину как человеку гораздо ближе был исторический и житейский оптимизм молодого Горького («любовь побеждает смерть»), чем трезвый скепсис и мудрость Гете. Лубочное, «пырьевское» жизнелюбие – не только социальный заказ Сталина, но и отражение его реального вкуса (вспомним картинки из «Огонька» на стенах Кунцевской дачи).

К слову, в начале 50-х Сталин фактически дезавуировал свой опрометчиво пылкий, нескромный восторг горьковской сказкой.

Но в конце 20-х Горький для Сталина, прежде всего, – важная политическая фигура. Мировой авторитет писателя был бы ценным приобретением для режима как раз в момент начала новых и крайне рискованных для международного имиджа СССР начинаний нашего руководства. Возможно, Сталин мыслил уже тогда и более стратегически: Горький – живая связь между русской классикой и советской литературой, между культурами рухнувшей и созидавшейся империй.

В то же время и Горький испытывал как материальные затруднения (падают тиражи его изданий заграницей), так и давление домашних, которые видели в переезде в СССР надежную гарантию своего процветания.

Между А.М. и И.В. разражается целый роман в письмах. Сталин заманивает писателя перспективами развития отечества: «СССР будет первоклассной страной самого крупного, технически оборудованного промышленного и сельскохозяйственного производства. Социализм непобедим», – заклинает Сталин. «Это – переворот почти геологический, и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией», – вторит вождю А.М. (речь идет о коллективизации). – «Уничтожается строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника» (цит. по: Б. Соколов, с. 37, 39).

Но если Сталин в данном случае не лукавил, ибо просто формулировал задачу, то Горький… С одной стороны, он хотел верить в свои слова, в крах ненавистного ему с детства «темного царства» собственников. Но и о «перегибах» он не мог не знать из иностранной прессы. Ситуация сложилась для него так, что он уже «и сам обманываться» был рад. Однако всей меры грозившей ему и близким опасности А.М., наверно, не представлял.

Его встретили по-королевски, устроили исключительно хорошо. Однако Горький сразу понял, что оказался в золотой клетке и играть теперь должен по навязанным ему правилам.

Ломка далась ему нелегко. А главное, после организации Союза писателей живой Горький был Сталину уже не нужен. И его, вероятно, поторопили уйти на тот свет, – организовав убийство сына. После смерти из писателя сделали икону, – должен же быть у советской литературы свой вождь и бесспорный классик!

И все же ЧТО так раздражало Сталина в произведениях Горького уже пост фактум и пост скриптум, в 50-е годы? Думается, неистребимый гуманистический пафос и романтизм, – ибо для укрепления сталинского ампира и подготовки к третьей мировой войне этот пафос ну никак не годился…

Не только Буревестник революции, но и его произведения безнадежно (в глазах Сталина) морально «устаревали»…
 

Сталин и А. Платонов
 

Вероятно, самой острой реакцией вождя мог бы «похвастаться» Андрей Платонов. В начале 30-х, в самый разгар коллективизации, журнал «Красная новь» опубликовал его повесть «Впрок», – аккурат на злободневную тему!

Сам Платонов выпускать в свет такой текст не особо стремился, – на это его «уболтал» А. Фадеев, так как главный редактор журнала был заинтересован в хороших произведениях.

И очень скоро из Кремля раздались буквально громовые раскаты:

«К сведению редакции „Красной нови“. Рассказ агента наших врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения, и опубликованный головотяпами-коммунистами с целью продемонстрировать свою непревзойденную слепоту. И. Сталин.

P.S. Надо бы наказать и автора и головотяпов так, чтобы наказание пошло им впрок» (цит. по: Б. Соколов, с. 41).

На полях повести Сталин высказался еще определенней: «подлец», «дурак», «болван», «беззубый остряк», «это не русский, а какой-то тарабарский язык», – вот лишь некоторые маргиналии вождя на страницах злосчастного текста.

Конечно, Сталину было от чего взвиться. Энтузиаст новой, колхозной жизни Упоев (хороша и фамилия!) в повести «даже нарочно садился обедать среди отсталых девок и показывал им, как надо медленно и продуктивно жевать пищу, дабы от нее получалась польза и не было бы желудочного завала… Упоев приучил всех колхозников хорошо умываться по утрам, для чего вначале ему пришлось мыться на трибуне посреди деревни, а колхозники стояли кругом и изучали его правильные приемы» (цит. по: Б. Соколов, с. 49).

Казалось, сам Салтыков-Щедрин (к арсеналу образов которого Сталин охотно прибегал) восстал из гроба, чтобы заклеймить колхозную «красную новь». Да и приговор Платонова был по-щедрински беспощадно остер и точен: «Дальше жизнь пойдет еще хуже… людей придется административно кормить из ложек, будить по утрам и уговаривать прожить очередную обыденку» (там же, с. 47).

Да, острота реакции Сталина объяснима тем, что он почувствовал огромный талант, с которым приговор его начинаниям оказался произнесен.

Почему же Платонов не пал жертвой «кремлевского горца»?

Ну, во-первых, все-таки пал: изгнанный из литературы, он прозябал всю жизнь и дошел до жесточайшего невроза, депрессии и туберкулеза. От туберкулеза, подхваченного в тюрьме, погиб и его сын.

Во-вторых, Платонову сохранило жизнь и свободу его бесспорно пролетарское происхождение (талантливых писателей из рабочих было ох немного!), а также малая известность в широких читательских массах и, возможно, просто случайность: в разгар репрессий был арестован другой писатель и его однофамилец Алексей Платонов.

В конце жизни Андрей Платонов в придачу к житейским невзгодам испытал творческий кризис: идеалы социализма, которые он искренно разделял в молодости, разрушились для него, а какой-либо новый позитив писатель найти не смог.

Уже вскоре после войны и незадолго до смерти он предрек, что «красный жандарм Европы» – сталинская империя – рассыплется в прах.

Но «нет пророка в отечестве своем»…
 

Сталин и М. Шолохов
 

Известно: Сталин чрезвычайно ценил талант Шолохова. И хотя сам писатель наотрез отказался сделать своего Григория Мелехова большевиком, это (и кое-что еще) сошло ему с рук.

Справедливости ради заметим: Шолохов тоже проявлял гибкость и даже некоторые качества царедворца. Так, в нужный для себя момент он разразился чувствительным письмом Сталину, в котором известил вождя, что в ознаменование окончания «Тихого Дона» наконец-то раскупорил бутылку коньяку, этот сталинский давний подарок. Не раз искушался, да все же исполнил зарок: отметил мысленно с т. Сталиным завершение своего шедевра.

Сталин знал: роман закончен намного раньше, но тонкую лесть оценил, и очередная просьба писателя была уважена.

Каким было подлинное отношение Михаила Александровича к вождю? В 30-е гг., нужно полагать, уже достаточно сложным.

Как известно, почти все друзья Шолохова пострадали в годы Великой Чистки 37 года. Это повергло писателя в депрессию. «Мне приходят в голову такие мысли, что потом самому страшно от них становится», – признавался он (Б. Соколов, с. 190).

Ростовское отделение НКВД подбиралось и к самому Шолохову, даже инспирировало с целью его дискредитации дело некоего Еланкина, у которого, якобы, Шолохов украл «Тихий Дон».

И тогда Шолохов обратился к Сталину, живописуя художества местного НКВД, в том числе, и пытки, которым доблестные чекисты подвергли его друзей. В письме содержался трогательный призыв передать т. Ежову поручение угомонить своих хлопцев в Ростовской области.

Кровно заинтересованный в сохранении для режима знаменитого писателя Сталин дал Шолохову аудиенцию и успокоил его (как мог). Справедливость (на уровне вешенских друзей М.А.) восторжествовала. Его недруга, главу ростовского НКВД, перевели в Москву, а затем при очередной чистке и расстреляли.

Так что в день 60-летия вождя (23 декабря 1939 года) Шолохов не кривил душой, славя Сталина: «Хороший он человек. Дай бог ему побольше здоровья и еще прожить на белом свете столько, сколько прожил!» (Б. Соколов, с. 197).

Увы, Шолохов не оправдал надежд Иосифа Великого. Так и не смог он найти в советской действительности источник для вдохновения, каким наградила его гражданская война. Финал самого «советского» произведения Шолохова – романа «Поднятая целина» – звучит трагически, вовсе не в духе «соцреализма»…

Уже в 60-е гг. на вопрос об этом методе Шолохов ернически ответил: «Был у меня друг, Сашка Фадеев. Я его часто спрашивал: Сашк, а что такое соцреализм? И знаете, что он отвечал? А черт его знает, Миша!» (цит. по: Б. Соколов, с. 199).
 

Неизбежный контрапункт
 

В текучке дел Сталина не особенно настораживал тот факт, что крупнейшие художники слова как-то вяловато проявляют себя на ниве этого самого «соцреализма». Кто-то вообще замолчал, кто-то уходил в безопасные дали истории. Наиболее успешный и вроде бы беспечальный придворный автор Сталина Алексей Толстой «терпеть ненавидел» все советское и признавался своему американскому другу: «На то малое время, пока я со своим Петром, я могу сказать этим мерзавцам: идите к чертям… В один прекрасный день, поверьте, вся Россия пошлет их к чертям…» (см.: Б. Соколов, с. 182).

Писатель ощущал то, чего не желал заметить политик: раз музы бастуют, значит и все дело – более чем сомнительно…

Творческая свобода художника неизбежно связывалась с темой свободы гражданской. В этом смысловом контексте и родился главный потаенный роман сталинской эпохи – «Мастер и Маргарита».

Сталину не суждено было (к счастью?) прочесть его. Но отношения между его творцом и вождем превратились в один из знаковых мифов XX века…
 

Сталин и М. Булгаков
 

Нет слов, Михаил Булгаков – в настоящее время фигура знаковая. Время показало (и потомки признали), что смысл его романа о Мастере и его музе, возможно, гораздо масштабнее художественных достоинств произведения. Да и сам Булгаков все больше ассоциируется с его героем и становится порой чуть ли не символом свободного Творца в социальном застенке Тирана.

Между тем, отношения Булгакова с советским руководством (и лично с т. Сталиным) прошли несколько этапов и были в целом далеки от трагической для писателя конфронтации.

Хотя Булгаков никогда не примазывался к новой власти и симпатий своих не скрывал, талант его был рано и по достоинству оценен. Постановке его «Дней Турбиных» во МХАТе в 1926 г. способствовали А. Луначарский и К. Ворошилов, отметившие пьесу как «полезную» и «художественно выдержанную».

Известно, что «Турбины» стали едва ли не любимой пьесой Сталина, – он посмотрел спектакль около 20 раз! Исполнителю роли Алексея Николаю Хмелеву Сталин как-то признался: «Хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши черные усики (турбинские). Забыть не могу» (Б. Соколов, с. 213).

Есть предположение: интонацию и даже некоторые обороты из монолога Алексея Турбина вождь использовал в самом известном и не характерном для себя обращении к народу 3 июля 1941 года («Братья и сестры!..»)

И все же автора «Турбиных» Советская энциклопедия начала 30-х аттестовала как ярчайшего представителя «внутренней эмиграции» и очевидного врага Советской власти.

Конечно, «Роковые яйца», «Багровый остров» и «Собачье сердце» давали для этого все основания.

В начале 30-х положение (в том числе и материальное) Булгакова было критическим.

30 мая 1931 года он пишет письмо Сталину, в котором констатирует, что ему «привита психология заключенного» (Б. Соколов, с. 212) и просит отпустить за границу.

Сталин насторожился. Пополнять ряды белой эмиграции новым талантом с уже достаточно громким именем в планы вождя не входило.

И.В. лично звонит М.А.:

«– Вы проситесь за границу? Что, мы Вам очень надоели?

Булгаков растерялся:

– Я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.

– Вы правы» (цит. по: Б. Соколов, с. 209–210).

Сошлись на том, что Булгаков получит место ассистента режиссера во МХАТе.

Материальные проблемы писателя на время решились. Больше того, кажется, Булгаков планирует теперь стать первым драматургом страны. Во-первых, хороших драматургов не так уж и много. Во-вторых, их гонорары кратно превосходили заработки прозаиков, – а Булгаков любил радости жизни. В-третьих, и слава драматурга порой громче и наглядней известности прозаика, – а Булгаков был до чрезвычайности честолюбив.

Как видим, Мастер вовсе не «позиционирует» себя как «оппозиционера». Он еще надеется «встроиться»…

Увы, дело сразу не сладилось. Поставлять театрам идейно нужную и художественно выдержанную продукцию Булгаков не смог. Его «Бег» еще в 1929 году раскритиковали за идейную незрелость. В обстановке репрессий он призывает «милость к падшим», – и Сталин раздосадован. В пьесе «Кабала святош» («Мольер») писатель пытается «истину царям с улыбкой говорить». Но вождь не польстился на косвенное сравнение себя с Королем-солнце, а вот на то, что явно прослеживается аналогия между положением свободного таланта при дворе коронованного «тирана» и при диктатуре пролетариата, – на это Сталин внимание обратил.

Пьесу с некоторым скандалом сняли с репертуара. Впрочем, и после этого Булгаков отнюдь не воспринимался властями как отпетый нонконформист. «Вместо линии на привлечение его и исправление – практиковалась только травля, а перетянуть его на нашу сторону… можно», – самокритично отмечалось в одном из советских документов (Б. Соколов, с. 220).

Путь к компромиссу все еще ищет и сам писатель. Юности вождя он посвящает свою новую пьесу «Батум». Булгаков получает за нее деньги. Но ставить «Батум» вождь категорически запрещает ввиду очевидной художественной слабости этой «халтуры».

Увы, Булгакову так и не удалось «отказаться от его постоянной темы (…) – противопоставления свободного творчества писателя и насилия со стороны власти; темы, которой он в большой мере обязан своему провинциализму и оторванности от большого русла текущей жизни» (из донесения неизвестного осведомителя НКВД, – Б. Соколов, с. 227).

Сама судьба не дала Михаилу Афанасьевичу избавиться от его «провинциальных» замашек! Свободный от всяческих компромиссов роман «Мастер и Маргарита» стал его последним и главным произведением.

Отношение Сталина к Булгакову – удивительный пример любви читателя и неприятия правителя. Сталин так и не встретился с писателем, хоть и обещал ему это. «Всю жизнь Михаил Афанасьевич задавал мне один и тот же вопрос: Почему Сталин раздумал (встретиться с ним)?» – пишет Е.С. Булгакова. – «И всегда я отвечала одно и то же: А о чем он мог бы с тобой говорить? Ведь он прекрасно понимал, (…) что разговор будет не о квартире, не о деньгах – разговор пойдет о свободе слова, о цензуре, о возможности художнику писать о том, что его интересует. А что он будет отвечать на это?» (цит. по: Б. Соколов, с. 237).

Но, похоже, и сам Булгаков давно это понял. Вот его Воланд в последний раз смотрит на горящую Москву: «Он поднял голову, всмотрелся в разрастающуюся с волшебной быстротой точку и добавил…» –

а впрочем, СМОТРИ ЭПИГРАФ…
 

Использованная литература
 

Илизаров Б. Тайная жизнь Сталина. По материалам его библиотеки и архива. К историофилософии Сталина. – М.: «Вече», 2003. – 480 с., ил. – (Эпоха Сталина).

Медведев Р.А. Люди и книги. Что читал Сталин? Писатель и книга в тоталитарном обществе. – М.: «Права человека», 2004. – 364 с.

Соколов Б.В. Сталин, Булгаков, Мейерхольд… Культура под сенью великого кормчего. – М.: «Вече», 2004. – 384 с., ил. – (Эпоха Сталина).