Петр ВАЙЛЬ, Александр ГЕНИС

Поиски жанра. Александр Солженицын

     «Книга-то получалась очень правильная, если б все сразу стали по ней жить…» – так писал Солженицын в одном из своих ранних романов, и эти слова, быть может, лучше других цитат из его сочинений подошли бы в качестве эпиграфа ко всей творческой жизни Александра Солженицына.
    То, что Солженицын – моралист, учитель, пророк,- бросается в глаза сразу. Но – теперь. Теперь в этом «эпиграфе» акцент неизбежно падает на директивную концовку. Это вполне объяснимо: с начала 70-х годов публицистика Солженицына с ее проповедническим пафосом заметней и влиятельней его прозы. Однако необходимо обратить внимание на первую часть формулы: речь идет о книге. Уповая на правильное переустройство жизни, Солженицын не сомневается в том, что инструмент для этого – книга. Писательское слово.
    В 60-е было совершенно ясно, что Солженицын – писатель, прозаик, беллетрист. В этом качестве он воспринимался и тогда, когда в самиздате стали в конце 60-х циркулировать письма и обращения Солженицына. Это было нормальной приметой времени: письма писали и подписывали многие.
    Сугубо писательскую сущность Солженицына подчеркивала его редкая художническая открытость, откровенность. Его литературные эксперименты велись прямо на глазах читателя. Поразительно, как многообразно успел предстать перед читающей публикой Солженицын за короткий период при ничтожном числе напечатанных вещей.
    За девять месяцев 62-64 гг. в «Новом мире» были опубликованы повесть «Один день Ивана Денисовича» и три рассказа – «Матренин двор», «Случай на станции Кречетовка», «Для пользы дела». А в январе 66-го еще один рассказ – «Захар-Калита». И все.
    При этом в 60-е – эпоху величайшего разброда и эклектики – Солженицын явил самый, пожалуй, яркий образец жанрового и стилевого разнообразия. Все пять его опубликованных произведений настолько различны, что не приходиться удивляться выводу эмигрантского критика: на самом деле никакого Солженицына нет, а сочиняют под этим именем разные литераторы по приказу КГБ. Прийти к этой наивной гипотезе было немудрено: каждая вещь писалась как бы заново – от тематики до языка.
    Солженицын словно торопился застолбить пустующие участки в новейшей русской словесности, а заодно поставить свои собственные заявки и на уже разработанных жилах. Если вспомнить, что в 60-е театры собирались поставить еще и две пьесы писателя – «Олень и шала-шовка» и «Свет, который в тебе»,- то охват получается необычайный. Сложись по-иному общественно-политическая ситуация в стране, останься Солженицын признанным советским писателем – эти заявки могли бы сработать. Но события пошли таким путем, что только деревенская проза обязана числить «Матренин двор» среди своих источников и шедевров.
    У этого рассказа вообще самая счастливая судьба. Владимир Лакшин: «Матренин двор» в читательской среде… был принят единодушнее, чем что-либо у Солженицына…«Лидии Чуковской эта вещь «полюбилась более первой. Та ошеломляет смелостью, потрясает материалом – ну, конечно, и литературным мастерством, а „Матрена“… тут уже виден великий художник…» По-видимому, так же относился к рассказу и сам автор: «Он сказал мне: „Вот теперь пусть судят. Там – тема. Здесь – чистая литература“ (Н. Решетовская).
    Примечательно, что общество 60-х восприняло „Матренин двор“ как некую антитезу „Одному дню Ивана Денисовича“ – именно как прозу против темы. Это, конечно, неверно. Более того – это странно: если искать последовательность в общественных движениях, „Один день…“ был именно литературным аналогом партийной установки на правду. Позже Солженицын напишет: „На „Иване Денисовиче“ и выпустил последний вздох весь порыв XXII съезда“. Но несмотря на этот съездовский пафос повести, она напугала шестидесятников. Произошел интересный феномен: 60-е пришли в восторг и восхищение от „Одного дня.“», но подсознательно оттолкнулись от него, не признав изящной словесностью. Конечно, правда была нужна, призывы к правде раздавались и сверху и снизу, но лагерные мемуары Дьякова или генерала Горбатова, к примеру, лежали в общем русле оптимистических установок эпохи. А блистательная концовка повести Солженицына ничего оптимистического не сулила: «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов – три дня лишних набавлялось…» Никто не обещал реформы календаря, и ощущение безысходности ничем не уравновешивалось.
    Тем не менее 60-е вычленили-таки подходящий для времени мотив. Труд. Все – от Хрущева до Лакшина – радостно схватились: Иван Денисович честно и самоотверженно трудится. А стало быть, нелепо и преступно не давать ему трудиться на свободе: «Как нужен, просто необходим был бы Шухов в своей деревне, в колхозе… Как бы он со своей совестливостью и рабочей хваткой помогал бабам тянуть колхоз…» (В. Лакшин).
    Более радикально настроенные шестидесятники могли усмотреть в образе Шухова наоборот позорное восхваление рабского труда – когда раб подчиняется не обреченно, а с воодушевлением.
    На самом же деле – если взглянуть на «Один день…» в контексте всего раннего Солженицына – повесть содержит едва ли не первое в русской литературе прославление именно профессионального труда, свободного от идеологических обертонов.
    Профессионализм – одно из главных достижений 60-х. До тех пор речь шла исключительно о трудовом энтузиазме в духе стахановцев, и само слово «специалист» со времен гражданской войны имело отрицательный оттенок. В 60-е поклонение науке этот оттенок сняло, а когда произошел кризис идеалов, заложенных XX и XXII съездами, профессионализм оказался наиболее честным способом сосуществования с окружающим. Его высочайшее достоинство – относительная внеидеологичность – позволяло соблюдать правила игры, не слишком поступаясь собой
    Профессионализм – один из важнейших мотивов у Солженицына. К его лучшим страницам принадлежат технические описания в романе «В круге первом», диспетчерские тонкости в «Крече-товке», подробности болезней и методов лечения в «Раковом корпусе». Там же старый доктор Орещенков (из любимейших солженицынских персонажей) возмущается коллегой: «Он на пенсию пере-шел… И в этот день выяснилось, что никакой он не рентгенолог, что никакой медицины он знать больше ни одного дня не хочет, что он – исконный пчеловод и теперь будет только пчелами заниматься…. Если ты пчеловод – что же ты лучшие годы терял?..»
    Человек должен заниматься своим делом, которое знает и любит – не благодаря, не вопреки, а вне зависимости. В этом, кстати, главный пафос мемуаров писателя Солженицына «Бодался теленок с дубом». В этом смысл трудовых эпизодов в «Одном дне Ивана Денисовича».
    Возможно, шестидесятники ощущали эту вырванность труда из социального контекста. Так или иначе кладка Шухова («Раствор – шлакоблок, раствор – шлакоблок!») оказалась недостаточно прочным оптимистическим фундаментом. «Один день…» был, несомненно, самым громким событием 60-х, но при этом не стал их знаменем. Да и не мог стать – потому что не нес лозунга. Потрясение от правды «Одного дня…» было огромно, и так же огромно было ожидание последствий – что-то (может быть, ложь) должно было рухнуть. Но не рухнуло. И неблагодарное общественное сознание подыскивало объяснение: все дело – в теме. Удобно подвернулся и противовес – «Матренин двор»: там – тема, здесь – литература.
    Собственно, 60-е вообще отказались рассматривать «Один день…» как художественное произведение. Лидер тогдашней критики Лакшин признавался в этом откровенно. Впрочем, «Матренин двор» тоже не разбирали с литературной точки зрения – не такое было время. Было принято считать, что это просто проза в отличие от лагерной прозы «Одного дня…». Однако художественные достоинства значительнее в первой повести. «Один день…» написан так, что его качества неявны, присутствует лишь ощущение невероятной энергии, силы, напора. И – точности. Вся повесть – осторожные, но безошибочные прикосновения к болевым точкам: каждый раз ровно настолько, насколько нужно, без передержки, нажима, дидактики. Без идеологии. Без положительного героя! – хотя Именно поиск положительного героя – от Матрены до Столыпина – и составляет пафос литературы Солженицына. Но как раз там, где его нет,- лучшая проза: «Один день Ивана Денисовича», «Случай на станции Кречетов-ка», «Раковый корпус».
    В «Матренином дворе» уже впервые мелькает сусальный, как «Кубанские казаки», идеал: «Я представил их рядом: смоляного богатыря с косой через спину, ее, румяную, обнявшую сноп. И – песню, песню под небом, какие давно уже отстала деревня петь…» Это уже было указание выхода. И если либеральная критика вела свое про улучшение трудовых и жилищных условий деревни, то, как писал Г. Померанц, «для миллиона людей христианство началось с „Матрениного двора“. Первый шаг к свету миллион людей (если не больше) прошел вместе с Солженицыным…» Возвращение к патриархальному российскому идеалу было заложено здесь и позже развито деревенщиками.
    В тени праведницы Матрены укрылись чисто литературные, просчеты, которых почти не было на открытом, не затененном идеологией пространстве «Одного дня…»,- то, о чем писал сам Солженицын: «…Начинаешь прощать себе, да не замечать просто: то слишком резкой тирады, то пафосного всклика, то пошловатой традиционной связки…» Однако 60-е простили и не заметили и нравоучительной басенной концовки, и пояснения вместо показа: «Нет Матрены. Убит родной человек», и неточных красивостей – вроде шороха тараканов, похожего на «далекий шум океана» (это в средней полосе России!), шороха, в котором «не было лжи». Напротив – вероятно, эти детали служили индикаторами беллетристики, делая «Матренин двор» для читателя полноценной прозой в отличие от «куска жизни», данного в «Одном дне…».
    Зато следующий рассказ – «Для пользы дела» – стал настоящим общественным событием и, как с известной брезгливостью замечает автор, «по близости к привычной советской тематике вызвал непропорционально большой поток читательских писем и некоторую дискуссию в прессе». Схватка между сталинистом-секретарем обкома Кнорозовым и прогрессистом-секретарем горкома Грачиковым логично продолжалась на страницах журналов и газет. Здесь положительный герой был иной, чем в «Матренином дворе», но – еще более внятный и, главное,- еще более положительный. Под словами Грачикова «не в камнях, а в людях надо коммунизм строить» подписалось бы большинство интеллигенции, которую в то время Солженицын еще не назвал «образованщи-ной».
    Так, раскачиваясь от похвал общественному звучанию к похвалам прозе, общество 60-х приспосабливало Солженицына для своих нужд. В дело шло все – и правда о прошлом, и народность, и человеческое лицо коммунизма, и бережное отношение к своей истории («Захар-Калита»). Солженицын – такой яркий и разный – в целом укладывался в неглубокое, но широкое русло 60-х. Пока вдруг в мемуарах «Бодался теленок с дубом» сам Солженицын не показал, что. это он укладывал 60-е в русло своего жизненного и творческого пути, приспосабливая для своих нужд.
    Спор об этих двух взаимоисключающих концепциях должен был бы прояснить многое не только в проблеме личности Солженицына, но и в эпохе 60-х.
    «Теленок» ставит в тупик любого непредвзятого читателя. Эта вещь написана в необычном жанре-автоагиографии. Житие святого, составленное самим святым. Со страниц встает образ человека, с юных лет осознавшего свое предназначение, понявшего Божий промысел о себе. Герой «Теленка» говорит об этом откровенно и прямо: «Это – не я сделал, это – ведено было моею рукой!», «Как Ты мудро и сильно ведешь меня, Господи!», «О, дай мне, Господи, не переломиться при ударах! Не выпасть из руки Твоей!» Выполнение завета и есть жизнь героя, этому подчинено все: он скован в личной жизни, ограничен в выборе друзей и общения, лишен обычных развлечений, «свободы поступков, свободы высказываний, свободы выпрямленной спины», даже профессиональной радости творческих мук: «Обминул меня Бог творческими кризисами». Награда за это – только сам завет. Все остальное – во-первых, мишура, во-вторых, мишура предопределенная. Еще молодым, в лагере, герой «Теленка» узнал про Нобелевскую премию и понял: «Вот это – то, что нужно мне для будущего моего Прорыва». Потому впоследствии он так выжидательно-спокоен: «В четвертый четверг октября объявили Нобелевскую по литературе – и не мне». Ему она досталась в четвертый четверг октября следующего года.
    Согласно канону агиографии, в повествовании с точностью назван день решающего, переломного испытания героя. 11 сентября 1965 года у него конфискуют архив с черновиками будущих книг. И герой ропщет: «Вот этого провала я не мог уразуметь! Этот провал снимал начисто весь прежний смысл». Однако дело лишь в неполноте понимания, и через некоторое время все становится на место: «Мне начинает открываться высший и тайный смысл того горя, которому я не находил оправдания… для того была мне послана моя убийственная беда, чтоб отбить у меня возможность таиться и молчать, чтоб от отчаяния я начал говорить и действовать». Начался новый этап в жизни героя – «Бодался теленок с дубом» – этап общественной борьбы.
    Ведомый Божьим промыслом, герой был готов к любому повороту судьбы. Более того, осененный предопределением, знал и предвидел все: извивы писательского поприща, всемирную славу, духовную власть, подвиг противостояния. То есть герой «Теленка» ведал то, что достанется на долю Александра Солженицына. Но знал ли, был ли готов, предвидел ли это Александр Солженицын?
    Вся обширная мемуарно-критическая литература, посвященная Солженицыну 60-х, дает однозначный ответ: нет. То есть: герой «Теленка» и реальное лицо с тем же именем – разные люди.
    Понятно, когда образ пророка опровергают идейные антагонисты (Владимир Лакшин, Григорий Померанц) и личные противники (первая жена Наталья Реше-товская). Но и с дружественных страниц (Лев Копелев, Жорес Медведев), и из бесстрастно-аналитических исследований (Жорж Нива, Деминг Браун, Майкл Окэммел) является образ писателя, искренне старавшегося адаптироваться к окружающей жизни – общественной и литературной. Просмотр откликов, рецензий и статей в советской прессе 60-х убеждает в том же. Меньше месяца разделяет публикации «Наследников Сталина» в «Правде» и «Одного дня Ивана Денисовича» в «Новом мире» (21 октября и 17 ноября 1962 года). Шестидесятники не сомневались, что их полку прибыло.
    Впрочем, нет нужды прибегать к свидетельствам посторонних, пусть и осведомленных. В самом «Теленке» более чем достаточно мест, находящихся в существенном противоречии с основной концепцией книги. С теорией предопределения не увязывается, например, реплика о Хрущеве: «Выдвинутый одним этим человеком – не на нем ли одном я и держался?» А когда автор упрекает Твардовского: «Раздавался железный скрежет истории, а он все видел иерархию письменных столов», правомочно отнести упрек к нему самому – уж очень дотошно разбирается в «Теленке» Солженицын с силовыми составляющими в редакции «Нового мира», правлении Союза писателей, окружении Хрущева. Умело и ловко лавирует в сложившейся обстановке, зная, когда надо бить на жалость: «Фотограф оказался плох, но то, что мне нужно было,- выражение замученное и печальное, мы изобразили» или на простоту: «Нарочно поехал в своем школьном костюме, купленном в „Рабочей одежде“, в чиненых-перечи-ненных ботинках с латками из красной кожи по черной и сильно нестриженым». Он использует и высокие сферы политики: «Для схватки с китайцами им всякое оружие будет хорошо, и очень пригодятся мои сталинские главы…»
    Может ли пророк быть мастером тактики и интриги? Разбирался ли пророк Исайя в расстановке вавилонских сил?
    И, может быть, у «провала» 11 сентября 1965 года более явный и простой смысл – импульс к все той же тактической борьбе, только открытой? Герой «Теленка» здесь обрел пророческий глагол, а на самом деле Солженицын стал диссидентом? То есть прошел характернейший для советского интеллигента 60-х путь?
    Так возникают как минимум три Солженицына.
    Первый – из авторской концепции «Теленка» – последовательный носитель Божьего промысла о себе, раз навсегда избравший путь правды и борьбы.
    Второй – из текста «Теленка» – борец, широко использовавший официальные каналы до последней возможности, а затем перешедший на путь открытого протеста.
    Третий – из свидетельств современников – творческий человек, вытолкнутый в диссидентство после честного сотрудничества с системой.
    Найти объективную истину не представляется вероятным. Ее – по определению – не даст субъективное авторское повествование, но и третий вариант, несмотря на численное превосходство свидетельств и взгляд извне, недостоверен. Крупномасштабность явления Солженицына исключает возможность одного верного ракурса, а по частям нельзя, как известно, описать даже слона.
    Есть ли вообще подход, учитывающий все три варианта, объединяющий всех троих Солженицыных? И есть ли инструмент для такого метода? Есть. Подход – литературный. Инструмент – чтение.
    Необходимо вернуться к чтению сол-женицынских текстов и снова поразиться фантастической сумятице и разноголосию его творчества 60-х годов. Пять (не считая газетной статьи) опубликованных в советской печати вещей, две пьесы, активно ходившие в самиздате романы «Раковый корпус» (с 66-го года) и «В круге первом» (с 67-го) и «Крохотные рассказы» (с 65-го) – таков корпус сочинений Солженицына, с которым имели дело шестидесятники. Перед их взором открывался беспримерный литературный эксперимент: самый откровенный (в обнажении приема) писатель российской современности всякий раз примерял новое перо – новый сталь, жанр, манеру, язык: Но шестидесятники – и тогда, и после – этого не заметили, сосредоточившись на социальном явлении Солженицына, прилаживая его – тактически, а потом ретроспективно – к эпохе. То, что это произошло, и то, что Солженицын ответил (в «Теленке») тем же,- объяснимо.
    Эпоха 60-х была насквозь литературной. Руководством к действию стала метафора – как у властей («Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»), так и у оппозиции («Соблюдайте свою Конституцию!»). Любимым занятием – расшифровка аллегорий и чтение между строк. Самым распространенным языком – эзопов. Шестидесятники и вместе с ними Солженицын помещались как бы в художественном тексте, подчиняясь его законам, в том числе и тем, которые не позволяют персонажам выйти за пределы текста. Не ждем же мы от князя Андрея анализа речевой характеристики Пьера Безухова.
    Персонажами были все, и не только по малограмотности Хрущев назвал Солженицына Иваном Денисовичем. Примерно так же читали книжки и остальные – представители «критики, никогда не отделенной от общественного направления» («Бодался теленок с дубом»). Просто другого направления и не было. Потому умные и образованные люди всерьез обсуждали, за кого Шухов, каковы идеалы Матрены, наш ли человек коммунист Грачиков, заслуживает ли осуждения лейтенант Зотов. За этими острыми насущными проблемами терялся прозаик Солженицын. 60-е не обладали литературным взглядом, потому что сами 60-е были литературным произведением: так нельзя увидеть себя спящим.
    Но, хотя современники не замечали,Солженицын отчаянно бился в стилевых и жанровых поисках, которые и тогда и позже (и ему самому тоже) казались поисками общественной позиции. Однако его эволюция – в первую очередь литературная. Автор романа «В круге первом», Солженицын ощущал узость накатанной другими колеи – условно говоря, соцреалистической. «Один день…» продвинул его вперед, но все по той же стезе. Осознавая в себе склонность к проповеди, Солженицын всеми силами старался избежать прямого слова, которое уводит от художественности. Беллетристика требует отстранения – следовало найти свой прием.
    В примечаниях, которыми Солженицын снабдил каждую вещь в своем Собрании сочинений, интереснейшим образом обнаруживаются две параллельные тенденции. С одной стороны, автор всегда указывает реальные обстоятельства и прототипы, демонстрируя жизненность произведений. С другой стороны, особо тщательно оговариваются и те случаи, когда конкретных прототипов нет – подчеркивается вымышленность, сочиненность произведений.
    В конце концов Солженицын выбрал одну из двух тенденций. Но это произошло позже, а до самого конца 60-х он искал себя как беллетрист.
    Тот прием отстранения, который господствовал в 60-е, был ему глубоко чужд и даже отвратителен – ирония, юмор, смех. Иронией он, правда, пользовался, но архаичной, просветительской, тяжеловесной И даже добился здесь успеха: достаточно назвать один из самых удачных во всей прозе Солженицына эпизодов – зоопарк в конце «Ракового корпуса». Но вот юмор ему, по всей видимости, враждебен совершенно. Не зря он клеймит оппонента характерным рядом: «бодрячок, весельчак и атеист», не зря призывает к серьезности полемики: «избавьте нас от ваших остроумных рассуждений» – явно не видя в остроумии ничего, кроме словоблудия, не зря пренебрежительно поминает кумиров 60-х Ильфа и Петрова («Бодался теленок с дубом»).
    60-е были неприемлемы для Солженицына стилистически. Он искал своего приема. Проза «ни о чем» ему не давалась, что хорошо видно по дидактичным «Крохоткам». В житии Матрены Солженицын сделал попытку аллегории, патриархальной утопии. В рассказе «Захар-Калита» возник вдруг сказовый говорок: «Друзья мои, вы просите рассказать что-нибудь из летнего велосипедного? Ну вот, если не скучно, послушайте о Поле Куликовом». Так же неожиданно, сплошь почти одним диалогом (43 журнальные страницы!), написан рассказ «Для пользы дела» – самый «соцреалистический» из произведений Солженицына, на который положительные отклики начинались со слов: «Мы, старые пропагандисты». По собственному признанию Солженицына, не удавались ему пьесы – тоже очень
    разные: от земляного реализма «Оленя и шалашовки» до наивной символики «Света, который в тебе», где действовали Альды, Джумы и Синбары.
    Все это экспериментаторство шло мимо внимания общества 60-х. Раз зачислив Солженицына в «свои» – за правду,- шестидесятники втягивали его, не очень-то спрашивая, в свой КВН. Примечательно, что в новогодний (1964) комплект «крокодильских» пародий включен и «А. Матренин-Дворин» – в компании с «Володимером Сологубиным» (Владимир Солоухин), «Аксилием Васе-новым» (Василий Аксенов) и «Ягуаром Авваловым» (Лев Овалов – автор «Майора Пронина»).
    Такое ерническое признание в 60-е было дороже многих премий, да и о премии (Ленинской) шла речь всерьез, но Солженицын продолжал искать – и перелом произошел, кажется, на «Раковом корпусе». Этот добротный и яркий роман оказался тупиком. Дело не в том, что он не был напечатан – это как раз случайность. Солженицыну нужна была не публикация, а выход из колеи, накатанной «Кругом первым», «Одним днем…», «Кречетовкой». Даже если «Раковый корпус» был лучше их, он был – такой же. А Солженицын искал новое слово.
    Слово – ключевое понятие для Солженицына в целом. Об этом говорит все И единственная нехудожественная публикация в советской прессе – страстная и убедительная статья в «Литературке» о языке. И фанатическая приверженность Далю. И изобретательность в сочинении лексических фантазий (вроде «вышат-нуть» и «пришатнуть»). И скорбь по букве «ять», и безнадежная борьба за букву «ё».
    Жорж Нива тонко подмечает, что рассказ «Случай на станции Кречетовка» написан о расхождении в одном слове: «Пожилой актер не знает нового названия Царицына – Сталинград. Этот рассказ – образцовое противопоставление двух языков, даже двух кодов»
    Трудно найти более ненавистного Солженицыну врага, чем радио. В «Матре-нином дворе», «Раковом корпусе», «Об-разованщине» его ярость обрушивается на трансляцию, радиоточку, репродуктор. Здесь враг – это слово.
    Постоянные претензии к алогичности, противоречивости, непоследовательности солженицынской публицистики останутся бесконечными и бесплодными, если не учесть, что часто эти метания носят стилевой, а не социально-политический характер. Не настолько, конечно, что «для красного словца не пощадит ни матери, ни отца» (Даль). Все же Солженицын – идеолог. Но – во вторую голову. В первую – художник, литератор. Так, нельзя искать смысла в подзаголовке эпопеи «Красное колесо», который будет претенциозен и невнятен, если рассматривать трезво – «Повествование в отмеренных сроках». Объяснять его так же трудно, как подзаголовок «поэма» к «Мертвым душам». Потому что все это – поиски жанра.
    Выбираясь из-под глыб собственного – условно говоря, реалистического – стиля, Солженицын не мог, конечно, оказаться в соседней колее – в стиле шестидесятников: настолько последний был ему чужд своей легкостью, западничеством, усредненным интеллигентским языком. К языку проповеди он пришел с неизбежностью. Так долго и часто успешно избегая соблазна прямого слова, Солженицын пришел к нему на новом витке диалектической спирали.
    А поскольку это произошло в зените становления гражданского самосознания в стране, то 60-е естественным образом решили, что в строй оппозиции встал еще один диссидент.
    Первая попытка в новом жанре принесла Солженицыну оглушительный успех. Его письмо в мае 67-го IV Всесоюзному съезду писателей о цензурной травле литературы поддержали коллективным обращением более 80 советских литераторов и еще полтора десятка писателей – отдельными посланиями. Художник выступил на общественном поприще – это было совершенно в духе времени, и маститый Каверин восхищенно отпустил Солженицыну комплимент: «Ваше письмо – какой блестящий ход!»
    Это и в самом деле был ход, но – жанровый. Покуда он укладывался в стилистику эпохи, совпав с наивысшим взлетом активности в стране. И хотя Солженицын уже круто отворачивал в сторону от 60-х, все еще казалось, что он уходит просто вперед – в отрыв. В лидеры. Лидером готовы были его признать и коллеги (Георгий Владимов; «Это писатель, в котором сейчас больше всего нуждается моя Россия»), и читатели («При проведении в Обнинске анонимной социологической анкеты в конце 1967 г. в графе с вопросом „ваш любимый советский писатель“ на первом месте оказался Солженицын»).
    Коллеги не могли знать, что в том же мае 67-го была закончена первая часть «Теленка», где Солженицын постулировал раскол двух литератур: их и его. Обнинские атомщики не могли предвидеть, что всего через два года это о них будет написано: «Непробудная, уютная, удобная дрема советских ученых; делать свое научное дело, за это – жить в избытке, а за это – не мыслить выше пробирки».
    Укрепляясь в жанре публицистики, Солженицын все безусловнее расквитывался с 60-ми. Его, выше всего ставящего живое слово, не мог не оскорблять бесцветный язык диссидентских посланий, часто неотличимый от обтекаемых газетных передовиц. Отчетливо понимая, что «для нашего поколения утерян письменный язык нравственных сочинений», Солженицын восстанавливал его сам.
    В этой сфере он и достиг своих стилистических вершин, являя примеры запоминающейся образности: «И ненужное космическое хвастовство при разорении бедности дома; и укрепление дальних диких режимов…» и поднимаясь иногда до почти пророческого напора: «Выбили из голов все индивидуальное и все фольклорное, натолкали штампованного, растоптали и замусорили русский язык, на-гудели бездарных пустых песен. Добили последние сельские церкви, растоптали и загадили кладбища, с комсомольской горячностью извели лошадь, изгадили, изрезали тракторами и пятитонками вековые дороги, мягко вписанные в пейзаж». Произведя в «Образованщине» окончательный расчет с искусами и заблуждениями 60-х, с хаосом своих литературных поисков, Солженицын выбрал направление – архаику.
    Осваивая заново жанр «нравственных сочинений», Солженицын обернулся назад, не видя стилевой опоры в окружающем настоящем. Первичным был языковой поиск, а не ненависть к репродукторам и пятитонкам. Аввакум и библейские пророки изъяснялись иными словами, чем революционные демократы, большевики и диссиденты. И если Солженицын иногда сбивался, то потому лишь, что был первым за долгое время в этом трудном жанре: «Не обнадежен я, что вы захотите благожелательно вникнуть в соображения, не запрошенные вами по службе, хотя и довольно редкого соотечественника, который не стоит на подчиненной вам лестнице…» Конечно, это не Исайя, а Акакий Акакиевич обращается по начальству. Но такой зачин «Письма вождям Советского Союза» не означал ни ослабления идейной позиции, ни даже тактического хода. Это был просто стилистический сбой, литературная неудача – как есть более и менее удачные места у любого писателя, даже в цельном куске единого направления.
    Направление, выбранное Солженицыным,- архаика, окончательно обособило его от общественных движений 60-х. Даже страшная катастрофа августа 68-го, разрушившая надежды, разметавшая оппозиционные порядки, в личной и творческой судьбе Солженицына прошла практически не замеченной (о чем он покаянно написал через несколько лет в «Теленке»). Он в это время находился на своем художественном подъеме. Пророческий стиль неуклонно вел к позиции пророка. Из-под пера Солженицына стали выходить вещи, о которых он сам сказал когда-то: «Книга-то получалась очень правильная, если б все сразу стали по ней жить». Теперь сослагательное наклонение превращалось в повелительное. Теперь был явлен заведомо неисполнимый образ жизни – «Жить не по лжи!» и заведомо недосягаемый положительный герой – сам Солженицын в «Теленке», где он вел диалог не с людьми, а с Богом.
    Нью-Йорк