Кома, или Крыша – не дома

Гийота П. Кома. Перевод Маруси Климовой. – Спб: Kolonna Publicatons/ Общество друзей Л.-Ф. Селина, 2009. – 154 с.
 

Наверно, при фамилии этого автора кто-то вздрогнет. Вряд ли мы читали тексты более жесткие, «грязные», грубо брутальные на русском совсем не стыдливом, кажется, языке. И огромная заслуга в этом – Маруси Климовой, которая совершила подвиг, переведя в принципе непереводимую «Проституцию», этот захлебывающийся страстью и спермой корявый монолог шлюхана из заштатного алжирского борделя. Что ж, в самом раннем своем романе «Эшби» Гийота попрощался со сливочным благолепием английской (можно, с огромными допусками, и шире – англосаксонской) любимой им ранее словесности, которая воленс-ноленс правит нынче на рынке, отвечая за грезы массового читателя.

Ну, за «сливочное благолепие» англосаксы платят икотой страха в своих вечных, навязчивых, как невроз, детективах и прочих ужастиках (что тоже как же ведь выгодно оказалось!) У французской культуры – другая «тень»: старомодная гривуазность-фривольность и прочий оттопыренный пальчик «прекрасной маркизы» упирается в стену еще не сгоревшего замка, за которой дымятся вонючие хляби хлева. Впрочем, долгое время полагали: про все низкое-стыдное-грязное в человеке за французскую словесность на века отработали Рабле и де Сад. Ан, кредит кончился уже в 20 веке. Явились Селин, Жене, Батай, Гийота:

«Видеть мир подобно кроту, хоть он видит так мало, или подобно водяному пауку и орлу одновременно; ощущать мир подобно ковровому клещу, крабу или киту; как чайка, которая в мороз сидит на короне статуи короля и согревается своими испражнениями» (П. Гийота, «Кома»).

Это стремление расширить свой опыт не только за пределы, не охваченные культурой, но и вряд ли вообще доступные сознанию человеческому, смахивает на предсмертные крики «олимпийца» (не в спортивном, конечно, смысле) Гёте: «Света! Света!», на конвульсию угасающей цивилизации, которая всё свое оригинальное, ей отпущенное, вроде уже свершила.

Впрочем, это мои пустые прикидки-придирки. Бесспорным остается одно: «Кома» Пьера Гийота – плоть от плоти французской литературы, причем той ее ветви, которая вовсе никак не маргинальна или скандально «экспериментальна», а очень даже традиционна.

Почему-то вспомнились г-жа де Лафайет и Б. Констан, – вспомнилась чисто французская традиция психологической прозы, путешествия внутрь себя, в очень немалой мере автобиографичного. Стилевая прозрачность и меланхоличный тон, чуть риторики, капля самолюбования, складка печальной искренности, скупо, но любовно вписанные приметы внешнего мира, – а в итоге у нашего (во всяком случае) читателя возникает ощущение существования в свое удовольствие, при всех проблемах (но без истерических надрывов) вполне благополучного. Даже в крайнем случае если – с Пьером Гийота, например. Недаром его, вовсе уже «отъехавшего», как переходящее знамя, передают с рук на руки любящие родные и близкие. (Попробовал бы он у нас этак-то порезвиться…)

Об автобиографичности «Комы» только ленивый не написал. Да, в конце 70-х уже прославленный автор «Могилы для 50 000 солдат» и «Эдем, Эдем, Эдем» начал писать новый «текст» – огромный роман о судьбе алжирского раба и проститута Самора Машеля (так, с мягким французским «ль» перевела Маруся Климова, – мы же привыкли, что имя лидера, кажется, Мозамбика произносится с португальским твердым «л»). Гигантский труд потребовал концентрации воли и всех сил и вверг автора в депрессию. Гийота глотал один компралгил (анальгетик) и довел себя до полного физического истощения, – он буквально впал в кому.

Такова жизненная основа «Комы» – книги-рефлексии Пьера Гийота.

Легче всего было бы, вслед за некоторыми парижскими знакомыми Маруси Климовой, покрутить пальчиком у виска: ку-ку ваш месье Гийота, хотя и бесспорно талантлив. «Кома», короче, – всего лишь история болезни слишком писучего автора.

Штука, однако, в том, что Гийота преобразует эти достаточно драматичные обстоятельства в произведение, отмеченное тонкой художественностью. В этом «жесте» – ни капли позы (мне кажется), зато есть «правда жизни» художника. Или, как он сам о себе сказал: «Мое творчество и мои произведения – это нечто вроде покрова, защищающего меня от мира или от Бога».

Сам собою напрашивается вопрос: какое дело читателю до личных задвигов-изысков месье Гийота? Или, если повежливее спросить: чем может быть интересен глубоко личный опыт писателя Гийота нашему мало читающему современнику с его опытом, суетным и жестким одновременно, да к тому же и ориентированным на другие культурные коды?

Думается, интересен своей мифологичностью. Потому что при всей правде жизни, при всей автобиографичности эта книга Гийота имеет (а здесь и открыто провозглашает) главную особенность его длящегося из текста в текст эксперимента. Гийота творит свой мир=миф, в котором упразднен разум и весь привычный нам видимый мир культуры/цивилизации и где торжествует голый инстинкт. Здесь человек понят лишь как стихия чисто природная.

Если психологическая проза от мадам де Лафайет до Пруста имела своим итогом новое знание о «человеке разумном», то Гийота словно рвется из области знания, силясь довести его до логического конца. «Любая мысль в первую очередь стремится отыскать начало», а мысль Гийота стремится к тому, чтобы соответствовать ядру его личности, когда, собственно, личности и не было никакой, а был лишь зачаток тела – эмбрион. «Имеет значение только то, чем я был до того (до своего рождения, – В.Б.); всё, что после – неважно: гуманизм, рождение, творчество».

«Всё» – это не личные штучки месье Гийота. «Всё» – это художнические попытки уйти от формализованного сознания, каковым больше и больше становится сознание нашего современника, которому вот уже не только штаны и мысли, но сны и грезы предлагаются технологически апробированные, из пробирки полученные.

Собственно, Пьер Гийота, мне кажется, гениально нащупал и провидит тот конфликт, который во многом станет центральным конфликтом современной «информационной» цивилизации спустя несколько поколений (уж не знаю, на уровне социального/конфессионального конфликта или только личного переживания). Ибо современное общество, провозглашая своей целью удовлетворение максимально широких потребностей, в интересах технологической унификации подменяет эту цель другой, – формированием наиболее УДОБНЫХ для производства и для господствующей элиты потребностей. «Человек разумный» заменяется «человеком умелым».

Речь, в конечном счете, идет об искусственном конструировании внутреннего мира человека, против чего, собственно, и восстает «певец слепого инстинкта» и «грязной похоти» Пьер Гийота.

Но восстает мудро, осторожно и сдержанно, с изрядной долей юмора, ибо иронист и юморист он отменнейший.

Да и как же не улыбнуться, ведь от нас ничего пока не зависит в этом мире, даже мы сами…