БОНДАРЕНКО ВАЛЕРИЙ: БЕДНЫЙ ВЛАДИМИР СОРОКИН

Сорокин В. Путь Бро; Лед; 23 000: Трилогия. – М.: Захаров, 2006. – 688 с.
 

Владимиру Сорокину снова не повезло. Заключающий его Ледовую эпопею роман «23 000» прошел, никем не замеченный. И даже больше: просто он канул в забвение при самом своем появлении, изданный вместе с двумя предыдущими частями трилогии новым пристанищем автора – издательством «Захаров».

При жгучем желании этот тихий провал можно счесть и чем-то «знаковым».

Вкратце напомню, однако же, ход событий.

Первый роман трилогии «Лед» (выпущен 4 года назад издательством Ad Marginem) ждали, в общем-то, с нетерпением, ведь анфан террибль отечественной словесности заявил после книги «Пир», что «больше текстов не будет».

«Лед» разочаровал как поклонников В. Сорокина, так и его хулителей. Безупречно скроенный, он был именно «сделан», от него веяло хладом бездушного опыта. Удивительная интуиция подсказала автору, где рыть (еще не грянул доморощенный религиозный ренессанс), но клада Сорокин, кажется, не нашел. Попытка создать модель некоей новейшей мировой религии ощутимым художественным успехом не увенчалась: текст не цеплял и энергетически был, в общем, мертв.

В оправдание мэтра иные утверждали, что постмодернистский кунстштюк и должен быть таким вот бесстрастным, сухим, холодным. Но… во-первых, мы знаем и другого Владимира Сорокина, а во-вторых, лабораторные крысы долго не живут, и «Лед» как-то очень быстро сошел с пьедестала читательского внимания.

Сорокин попытался отыграться, предложив читателям второй роман на ту же тему – «Путь Бро». (В новейшей версии он сюжетно открывает трилогию).

Этот текст с блеском опроверг штамп постмодернистской эстетики о смерти автора. Роман явно распался на две части. Первая часть, где Сорокин остался в близкой ему стихии литературной традиции (жив, жив оказался пересмешник и наследник «большого стиля», удивительно влил он новое вино в истрепанные мехи!), – ЗАХВАТЫВАЕТ. А вот там, где упорный поклонник ранней советской фантастики попытался играть по ее нотам, – увы, увы! Живая плоть повествования обмерла сухой, отвлеченной и мало увлекающей конструкцией.

В любом случае, нет ничего удивительного, что с «Пути Бро» читатели разбрелись по пласт=массовым (цвета слоновой кости) капищам господина Пелевина.

А между тем, сложная и полуудачная трилогия звезды советского п-м завершилась очевидной ее (звезды) удачею-поражением. Потому что «23 000» – наиболее стилистически выдержанная и цельная часть «эпопеи». В ней автор находит равновесие между драйвом экшна и интеллектуальной игрой, запаянной в прозрачный и ненавязчивый целлофан доступной читателю романной «социопсихологии». Я бы даже сказал, что это наиболее дизайнерски выдержанная вещь мастера, здесь он преодолевает разнобой прежних своих текстов, в которых полнокровные куски соседствуют с хилыми головными гомункулами. Преодоление происходит не без потерь: в «23 000» мы почти не найдем тех захватывающе ярких эпизодов, память о которых входит в наше сознание на правах впечатлений от жизни, а не от текста. По прочтении этого романа рука не поднимется написать те несдержанные восторженные строчки, что выжал из меня «Путь Бро» (моя рец.)

НО – и эта «охолонувшая», уравновешенная и помудревшая проза Сорокина «цепляет»! Все отмечают особенность сорокинских текстов: листаешь вроде с прохладцей, а после вдруг ловишь себя на том, что отложилось в памяти больше, чем от произведений, которые читал куда с бОльшим сердечным участьем.

Думается, в первую очередь, это происходит оттого, что Сорокин-автор работает в стихии не повествовательной, где так важны интонация и сиюминутный эмоциональный контакт читателя с автором, а в изобразительной, «бесстрастно» предлагающей нам набор зрительных образов. Насколько они станут нашими впечатлениями, зависит не только от пластического дара автора, но и от того, какие важные для нас клавиши в нашем опыте и подсознании украдкою задеваются.

В «23 000» это, на мой взгляд, безошибочно точное начало романа, где чудовищная фирма разрушает многоквартирный московский дом, разрушает беспощадно и походя, как муравейник, а также главы с описанием труда интернациональной бригады «недобитков» на тайной подземной фабрике. В обоих случаях речь идет об одном, – об ощущении рабства, в котором пребывает современный человек.

Это вполне комфортабельное рабство, без цепей и железных ошейников, без плетей, без голода и телесного глумления-унижения. Но с египетским, греческим и римским рабством его роднит совершенное бесправие и беспомощность тех, кто в это рабство попал. Ну, что мы в нашем «недогражданском» обществе так себя ощущаем, нет ничего удивительного. Однако чувство это присуще и куда как более благополучным членам ООО «Золотой миллиард».

Исходов из ситуации, где каждый чувствует себя объектом эксплуатации и (или) манипуляции, – несколько. Прежде всего, это участие в тоталитарно заточенных сектах и (или; но всё чаще вариант: и – и) террористических группировках и акциях. Адепты общества «LЁD» объединяют оба варианта: и религиозный, мировоззренческий фанатизм, и террористическую практику в достижении своих глобальных целей.

Благодушные, вяленькие плюрализм и политкорректность, похоже, отчалили в прошлое на пестром, похожем на цирк, пароходике «постмодернистского» состояния мира. Не хочется думать об этом, но и начавшийся 11 сентября 2001 года некалендарный XXI век, кажется, опять сулит нам «невиданные перемены, неслыханные мятежи»…

В новом романе Сорокин (на то он и ученик фантаста Беляева!) прогнозирует, что понятие «бог» в новом веке станет опять актуальным, – причем, как для жрецов «антисистем», так и для позиционирующих себя адептами положительного, – для творцов новых вроде бы и «систем»:

«– Мне многое нужно сказать Богу, – Бьорн напряженно думал. – Но как это сделать?

Ольга молчала.

– Как это сделать? – снова спросил Бьорн.

– Мне кажется… нам надо вернуться к людям. И спросить у них.

– Что?

– Как молятся Богу. Тогда ты сможешь сказать Ему все, что хочешь. И я. Я тоже смогу» (с. 685).

Конечно, при желании можно увидеть в этом финале дежурный, всё закругляющий «жест». Думается, Сорокин остается трезвым и безжалостным наблюдателем происходящих процессов, вовсе не разделяя иллюзий своих современников.

Чрезмерное увлечение раннего Сорокина экшном объясняли обычно тем, что он пародирует бездумный экшн бульварной или советской официальной литератур…щины.

Но повышенно деловая «жестикуляция» позднего Сорокина передает свойство нашего времени. «Жест» резок, однако пуст, – во всяком случае, лишен глубокого, имеющего важные системообразующие последствия смысла.

Он – насыщен энергетически до предела, но при этом – да, он смысловая «пустышка». Так прочитывается основная черта нашего времени: беспощадность во имя сомнительной, иллюзорной или смехотворной цели. Автоматизм энергичного действия не предполагает ни осознания причин, ни ответственности за последствия. Движение без развития, деятельность вне смысла, арсенал средств при отсутствии целей. Абсолютно пост-постмодернистская ситуация!..

Деловой и сухой повествователь Сорокин сознательно строит поэтику так, что его тексты лишь проясняют и уточняют то, что каждый сейчас чувствует: энергетику социальной агрессии одиночки, – агрессии подчас слепой и бесцельной.

(И кажется, единственно значимым содержанием в смысловом и нравственном вакууме становится торможение и исход из него, – навсегда. Вот и питательная среда религиозного фанатизма и безбашенно жертвенного терроризма!)

Сорокина часто обвиняют в «холодности», особенно адепты классической традиции. Но теплота и «душевность», которые привлекают их в традиционном отечественном искусстве, по сути, парадоксальны. Самые задушевные песни русского народа – о смерти, неволе, тяжелой доле и несчастной любви. «Душевность» отечественного менталитета компенсаторна, и она исчерпалась вместе с пассионарностью…

За какую бы тему Сорокин ни взялся, он убедительней всего передает бес- и внечеловечность как свойство жизни. Эту-то грустную правду (которую он лишь констатирует) ему и не могут простить патриотически и сентиментально настроенные страусы. Критикуя его, они лишь выше и выше задирают свои гузки к небесам, – но вероятно, в этом и выражаются их «гуманизм» и «духовность».

В принципе, своими текстами Сорокин лишь констатирует тот духовный вакуум современного общества, который можно заполнить любой идеологией, любой социальной, политической или религиозной «фантастикой».

Тексты Сорокина цепляют память читателя не своим языком (кстати, его языковые эксперименты мне кажутся довольно вялыми и формальными), а точностью деталей и характеров. Поэтому его движение с плоскогорий «высоколобой» лабораторной постмодернятины в низины массовой литературы, – это движение совершенно естественно.

Правда, здесь он очевидно и ощутимо для себя сталкивается с неготовностью рядового читателя приобщиться к текстам, в которых нет и тени утешения…

Бедный Владимир Сорокин!..